Соломон волков диалоги с евгением. «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко. Фильм первый». Документальный фильм
Трёхсерийный телефильм «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко». Режиссёр Анна Нельсон. Первый канал.
Фильм начинается с закадрового монолога Соломона Волкова. Он получил письмо от Евгения Евтушенко, «с которым знаком уже почти сорок лет»:
«Дорогой Соломон, у меня есть к тебе предложение. Я готов к разговору. Если тебя это заинтересует, наш разговор станет единственным большим интервью, подытоживающим все эти 80 лет жизни поэта, которого при жизни называют великим в разных странах. А правда это или неправда - надо ещё в этом разобраться. Вот и разберись, если, конечно, тебе это интересно. Честно говорю, что я сейчас не дал бы такого интервью ни одному человеку в мире кроме тебя.
Твой друг Евтушенко».
В кадре Соломон Волков с чемоданом направляется в аэропорт. За кадром он объясняет, что многие годы думал о беседе с Евтушенко, «чьим стихам жадно внимали ревущие стадионы от Москвы до Сантьяго». И хотя фильм только начинается, мы понимаем, что на вопрос Евтушенко: - «Великий я поэт или нет?» ответ будет дан положительный: «Да, великий!» - иначе для чего же было собирать чемодан и ехать в такую даль.
Фильм называется «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко», и те, кто не смотрел его, могут решить, что это авторская картина, что, побывав у Евтушенко в городе Талса, штат Оклахома, Волков организовал - отобрал и смонтировал - полученный материал, и вот перед нами три серии диалогов.
На самом же деле сценарист и режиссёр фильма Анна Нельсон. Евтушенко и Волков, судя по всему, не такие уж закадычные друзья - они просто знакомые, которые видятся редко и обращаются друг к другу на «вы». Практически никаких диалогов в фильме нет, а есть монологи Евтушенко, который рассказывает истории, читает стихи и даже поёт, а Соломон Волков время от времени подаёт реплики и вовсе не ведёт интервью, а присутствует при выступлении Евтушенко.
О чём же рассказывает Евтушенко? О своих жёнах и любовницах. О том, как КГБ подрядило какую-то литовскую манекенщицу забраться в постель к Евтушенко на предмет сбора информации и положительного влияния на поэта. А подрядив, требовало у неё отчёта и посылало ей шифрованные послания, типа: мы очень вами довольны, продолжайте поднимать ему настроение. Настроение необходимо было исправлять, поскольку Евтушенко так был расстроен советским вторжением в Чехословакию, что подумывал о самоубийстве. (Реплика Волкова: - А как собирались действовать: повеситься, таблетки принять, вены вскрыть?)
О чём ещё рассказывает поэт?
О том, что Марлен Дитрих, явившись в гости к Евтушенко по собственной инициативе разделась до гола и забралась на стол. Для чего? Видимо, чтобы сделать поэту приятное.
О том, что Роберт Кеннеди однажды, провожая Евтушенко до сортира, вдруг завёл его в душ и, пустив воду, сообщил, будто Синявского и Даниэля выдали американские спецслужбы. А это, разъясняет закадровый голос, каким-то хитрым образом разрушило планы «железного Шурика» Шелепина и его компании по устранению Брежнева. Разобраться в этом довольно трудно, но, по словам поэта, дело было вот как. Из ванной комнаты Роберта Кеннеди Евтушенко отправляется прямо в ООН к советскому представителю товарищу Федоренко и с его помощью отсылает в Москву шифрованную телеграмму: так мол и так, не бойтесь КГБ, не думайте, что оно всесильно, это не КГБ заловило Синявского с Даниэлем. Узнав об этом, КГБ прямо в Нью-Йорке начинает запугивать поэта, и если бы не Федоренко неизвестно выбрался бы Евгений Александрович живым из этой передряги. В результате КГБ посрамлено, там новое начальство, Брежнев спасён, и когда Евтушенко возвращается в Москву, в его честь закатывают банкет. И не просто банкет - а Банкет. Банкет на 500 персон. (Как тут не вспомнить Ивана Александровича Хлестакова: «На столе арбуз - в семьсот рублей арбуз»).
В другой раз тот же Роберт Кеннеди поделился с Евтушенко, что хочет стать президентом исключительно для того, чтобы найти убийц своего брата. Вероятно, Роберт Кеннеди рассказал об этом ещё кому-нибудь кроме меня, говорит поэт, потому его и убрали. (Палестинец Сирхан Сирхан, который заявил, что убил Кеннеди за то, что тот поддерживает Израиль, вообще в фильме не упоминается).
Чего только не случалось с поэтом! То он лично успокаивает Фиделя Кастро, впавшего в истерику после того, как Хрущёв, не посоветовавшись с ним, решил забрать свои ракеты с Кубы. То на его глазах вьетнамская девушка пристреливает советского военного советника, который уселся за зенитную установку, что было нарушением правил - ведь наши советники не воевали во Вьетнаме!
То будучи в гостях, Евтушенко «случайно узнаёт» о готовящемся аресте Солженицына. Евгений Александрович выходит на улицу, забегает в первый попавшийся телефон-автомат и звонит аж самому Андропову. «Если, - говорит он, - Солженицына арестуют, я умру на баррикадах».
Воистину: поэт в России больше чем поэт!
Да и с самых первых дней своей карьеры, едва принятый в Союз писателей, ещё до «ревущих стадионов», Евтушенко ведёт себя настолько свободно, никого не боясь, что все вокруг думают - за ним значит кто-то стоит. Кто это мог бы быть? Только лично сам Сталин.
Приключениям поэта отданы две серии фильма. Третья целиком посвящена одной теме - взаимоотношениям Евтушенко с Иосифом Бродским. Тут становится понятным и выбор интервьюера: Соломон Волков - автор известной книги разговоров с Бродским.
«Отношения с Бродским стали без преувеличения главной драмой жизни Евтушенко, - комментирует за кадром Соломон Волков. - Судьба так распорядилась, что я оказался единственным собеседником обоих. И теперь, как некий медиум, я могу попытаться восстановить ход событий этой болезненной истории, не склоняясь ни на чью сторону».
Очень возможно, что Соломон Волков действительно не собирался склоняться на чью-то сторону. Но хотя его имя вынесено в название трёхсерийного рассказа, у этих серий есть режиссёр, который организовывает повествование, расставляет акценты, и, в итоге, именно режиссёр подводит зрителей к определённым выводам.
О выводах мы поговорим позже, а сначала об истории. О «болезненной истории», как она рассказана в книге Волкова и в фильме Анны Нельсон.
Утром 10 мая 1972 года Бродскому позвонили из ОВИРа. Ему предложено было заполнять анкеты на выезд. «А если я откажусь эти анкеты заполнять?» «Тогда, Бродский, - сказали ему, - у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит весьма горячее время».
Отъезд назначили на 4 июня. Бродский разобрался с бумагами в Ленинграде и отправился в Москву получать визу. И в Москве знакомый ему сообщил, что с ним хочет встретиться Евтушенко.
В конце апреля, - рассказал Евтушенко Бродскому, - когда я возвращался из Америки, у меня на таможне арестовали багаж. Я позвонил «своему другу, которого я знаю давно, ещё с Хельсинкского фестиваля молодёжи» и отправился к нему в КГБ, чтобы этот багаж вызволить. (Имя друга Евтушенко назвать отказался, и Бродский решил, что Евтушенко беседовал с самим Андроповым).
Друг обещает - багаж будет освобождён. «И тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?»
«Как вы обращаетесь с поэтами, - сказал Евтушенко своему другу, - вот например Бродский».
А что Бродский? Принято решение о его выезде в Израиль.
«Коли уж вы приняли такое решение, - сказал Евтушенко, - /.../ я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и всяких препятствий, сопряженных с выездом».
Так всё это запомнил Бродский и много лет назад рассказал Соломону Волкову. Сегодня, глядя в камеру, Евтушенко подтверждает смысловую канву этого рассказа.
Не согласен он только с выводом, который сделал Бродский.
Я понимаю, - сказал Бродский Волкову, - «что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам, то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои соображения. И я от всей души надеюсь, что моя высылка произошла не по его инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве консультанта - он, конечно, там был».
А дальше произошло следующее. В Нью-Йорке Бродский рассказал эту историю - вместе со своим выводом - приятелю Евтушенко Берту Тодду, декану славянского факультета Квинс-колледжа. Тодд, естественно, сообщил Евтушенко, и появившись в очередной раз в Америке, Евгений Александрович захотел объясниться с Бродским. В результате Бродский ему сказал: хочешь, чтобы я объявил твоим корешам, будто я тебя неправильно понял? Пожалуйста, я это сделаю. Бродский с Евтушенко отправляются в китайский ресторан, где их ждал Берт Тодд и ещё какие-то евтушенковские приятели. И в этом ресторане, постучав вилкой по стакану, чтобы привлечь внимание, Бродский объявляет: «Вполне возможно, что произошло недоразумение. Что я тогда в Москве Женю неправильно понял».
Но и это ещё не конец. В телефильме «Диалоги с Евгением Евтушенко» поэт рассказывает, что годы спустя на похоронах Берта Тодда литератор Владимир Соловьёв с ехидной улыбочкой передал ему копию письма, отправленного Бродским президенту Нью-Йоркского Квинс-колледжа. Закадровый голос сообщает зрителям: «Автор этого письма - Бродский. Читать его сейчас, прямо скажем, просто неловко. В нём Бродский пытается убедить президента Квинс-колледжа не принимать на работу Евтушенко, мотивируя это тем, что Евтушенко - противник Америки».
Кому принадлежит закадровый голос? Надо думать Соломону Волкову. Но в кадре Волков, сидящий напротив Евтушенко, всё же не так однозначен. «Давайте, - говорит он своему собеседнику, - вспомним сейчас всю ситуацию с этим письмом, иначе разговор будет непонятным».
И тут выясняется, что письмо Бродского вовсе не о Евтушенко, а о переводчике Барри Рубине, профессоре Квинс-колледжа, которого собираются уволить по сокращению штатов. «Трудно представить больший гротеск. Вы готовы вышвырнуть человека, который свыше трех десятилетий изо всех сил старался внедрить в американцев лучшее понимание русской культуры, а берёте типа, который в течение того же периода систематически брызжет ядом в советской прессе». Бродский цитирует тут стихотворение Евтушенко «Свобода убивать», но мог было бы процитировать и поэму «Мама и нейтронная бомба», и немало других политически правильных стихов.
Евтушенко посвящено в письме всего 7 строчек.
«Какое счастье, что при жизни Бродского я не знал об этом письме, - говорит Евтушенко. - Потому что если бы я узнал об этом, я не знаю, чем бы это кончилось, я вам честно говорю. Я может быть его ударил бы - просто по лицу».
Евтушенко обижен, оскорблён, но всё же, главный вопрос - почему, почему так получилось?
Почему?
У Вознесенского есть такие стихи, - говорит Соломон Волков, - это не о вас ли с Бродским?
Почему два великих поэта,
проповедники вечной любви,
Не мигают, как два пистолета?
Рифмы дружат, а люди - увы...
Обратите внимание: слово произнесено - два великих .
Не знаю о нас ли, отвечает Евтушенко, и тоже цитирует стихи. Стихи Георгия Адамовича:
Всё - по случайности, всё - поневоле.
Как чудно жить. Как плохо мы живём.
Понятно, никто ни в чём не виноват. Всё происходило либо по случайности, либо поневоле.
Правда Владимир Соловьёв утверждает, что никакого письма он Евтушенко не передавал, а на следующий день после похорон Тодда прочёл поэту касающийся его абзац по телефону.
Впрочем, не думайте, что, сославшись на неточность, я подвергаю сомнению самый факт существования письма. Альберт Тодд умер в ноябре 2001 года, двенадцать лет прошло. Да и вообще, так ли это важно - целое письмо читал Евтушенко или один абзац. Я другое хочу сказать - перед нами не свидетельство под присягой, а устный рассказ. Некий художественный жанр, и так к нему и надо относиться. Не напирая на те или иные детали, а стараясь понять сверхзадачу рассказчика.
Открывая книгу «Разговоры с Иосифом Бродским», мы знаем, что у этой книги есть автор, который организует материал в соответствии со своими идеями и представлениями. И мы верим этому автору. Но авторитет Соломона Волкова не может гарантировать достоверности того, что рассказано в фильме «Диалоги с Евгением Евтушенко» - у фильма свой автор, который строит его в соответствии со своими задачами. И если Соломон Волков пытается разобраться в отношениях Иосифа Бродского и Евтушенко «не склоняясь ни на чью сторону», то Анна Нельсон - склоняется, изо всех сил, стараясь представить Евтушенко если не жертвой паранойи Бродского, то уж точно жертвой обстоятельств.
Вот примеры. Дважды Евтушенко повторяет в фильме, что «Бродский был освобождён по моёму письму». Мы знаем о письме Жана-Поля Сартра, известно, что об освобождении Бродского из ссылки ходатайствовали итальянские коммунисты, но заявить, что Бродский был освобождён по просьбе Евтушенко, это по меньшей мере фантазия. И режиссёр не только могла, но и должна была как-то эти слова откомментировать.
Или ещё. В книге Волкова вслед за рассказом о беседе Евтушенко в кабинете большого человека из КГБ, идут такие слова Бродского: «Но вот чего я не понимаю - то есть понимаю, но по-человечески всё-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал знать обо всём тотчас? Поскольку знать то он мне мог дать обо всём уже в конце апреля. Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить».
Разве это не доказательство более тесной связи Евтушенко с КГБ, нежели та, которую он сегодня рисует? Но режиссёр и не думает включать эти слова в фильм.
Или ещё одна история, которой заканчивается в книге Волкова глава «Высылка на Запад». После того, как в китайском ресторане Бродский объявил евтушенковским приятелям, что, возможно он Женю неправильно понял, у Волкова идёт следующий текст:
«Встаю, собираюсь уходить. Тут Евтух хватает меня за рукав:
Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригласить в гости?
Да, представь себе. А откуда ты знаешь?
Ну, это неважно, откуда я знаю... Я посмотрю, чем я смогу помочь...
Буду тебе очень признателен».
В фильме Евтушенко подтверждает этот разговор и даже прибавляет: «И я это сделал. Его мама приходила ко мне, и я дал ей письмо в КГБ, которое она отправила, но ничего не получилось».
В книге Волкова, однако, история завершается иначе:
«Проходит год или полтора, и до меня из Москвы доходят разговоры, что Кома Иванов публично дал Евтуху в глаз. Потому что Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к нему в отель прибежал этот подонок Бродский и стал умолять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он, Евтушенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком роде. За что и получил в глаз!»
Никогда не поверю, что Соломон Волков упустил случай напомнить - по крайней мере закадровым комментарием - об этой истории. Даже если это апокриф. Впрочем, вряд ли апокриф, ведь послесловие к первому русскому изданию книги Волкова написал именно Вячеслав Всеволодович Иванов, и он ничего не опровергал.
В фильме Евтушенко рассказывает - довольно пунктирно рассказывает, - как его вербовало КГБ. Комитетчик не просил его стучать на знакомых, задачи, судя по всему, ставились более абстрактные. Евтушенко отказался, сославшись на свою болтливость - мол, не удержусь, раззвоню.
Но - не раззвонил. И сохранил телефончик. И называл того самого вербовщика своим другом (правда до поры до времени не называя его имени). Ведь не эта же первая короткая встреча переросла в дружбу? Значит были и другие встречи поэта-трибуна и генерала, который был заместителем начальника, а потом и начальником 5-го управления КГБ (задачей которого была борьба с «антисоветчиной»). Генерала звали - точнее, зовут - он жив-здоров - Филипп Денисович Бобков.
«Евтушенко никогда не пренебрегал полезными контактами», - сообщает закадровый голос.
Был ли Евтушенко «консультантом» КГБ? Ну, разумеется, в его трудовой книжке не стояло такого штампа, и в платёжной ведомости Комитета не числилась фамилия Евтушенко.
Евтушенко просто встречался с другом. Иногда. И если он мог позвонить другу, то и друг мог позвонить ему. И встретиться. Для дружеского разговора.
Так уж получилось. По случайности или поневоле.
Заканчивается третья серия фильма. Вступает духовой оркестр. Родина Евтушенко - сибирская станция «Зима». Один из музыкантов объявляет: «Песня «Вальс о вальсе» на стихи Евтушенко». «Местный оркестрик трогательно дудит в честь своего поэта ржавой медью, - комментирует за кадром Соломон Волков. - Можем ли мы сказать, что Евтушенко поэт для народа, а Бродский для элиты? Да, разумеется, Нобелевская премия Бродского для многих весомый аргумент в его пользу. Да, философия Бродского многомернее, богаче, сложнее и вряд ли кто-нибудь будет с этим спорить. Но в любом уравнении есть две стороны, и я убеждён, что даже одна по-настоящему народная песня делает её автора великим поэтом».
Соломон Волков не зря ехал в Талсу, бригада Анны Нельсон не зря тратила деньги на путешествие в Америку. Вывод объявлен. Два великих поэта - один велик по своему, другой иначе, но тоже велик.
Но, очевидно, задача фильма этим не исчерпывается. Ведь он не только о двух поэтах, но и о времени. А время, внушает нам фильм, было такое... Сами знаете - какое.
Каждый в чём-то виноват. Ведь не со зла и не корысти ради (как говаривал один бессмертный персонаж) - всё по случайности, всё поневоле.
Каждый в чём-то виноват. И значит не виноват никто.
Думаю, ради такого вывода Анна Нельсон и снимала свой фильм.
Вывода, с которым Бродский вряд ли бы согласился.
«Конечно, времена меняются, и кто прошлое помянет, тому глаз вон. Но «конец истории», мистер Президент, не есть еще конец этики. Или я не прав?»
Это как-раз из того самого письма Бродского президенту Квинс-колледжа.
Портреты Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко работы Михаила Лемхина
Сильнейший выброс совершенно разнонаправленных, ярких эмоций: поток доказательств, протестов, опровержений, примирений и оскорблений. Мнения, мнения, адреналин, адреналин. То, что произошло в соцсетях сразу же после показа первой серии фильма «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко», можно сравнить лишь с битвами по политическим прецедентам. Ни одна из документальных картин не имела подобного резонанса. При том что всю эту феноменальную кашу заварила не провокация типа «Анатомии протеста», а неторопливая трехсерийная телепрограмма с участием литератора и музыковеда.
Первый канал ожидал некоторой полемики и определенного интереса аудитории «55+». Но чтобы доля зрителей «18+» приблизилась к программам Урганта или Познера – нет. И чтобы лихорадило Facebook, традиционно высокомерный по отношению к телевидению. Colta как будто бы по заказу выкатила из кустов свой «белый рояль» – то самое венское интервью Иосифа Бродского – никто ничего подобного не ожидал.
Сразу же стоит определиться: что будем, собственно, анализировать – полемику в соцсетях как событие или фильм как таковой. По моим наблюдениям, линия отрыва собеседников друг от друга в каждом споре, рождаемом этими «Диалогами», проходит по поверхности, воспаленной уже докрасна и Болотной, и «Богородицей Путина прогони». К тому же актуальный для просвещенной Москвы слоган «Мы – «Жан-Жак», вы – «Елки-палки» и тут, разумеется, получил свое воплощение в разнообразных форматах от «Этот Евтушенко опять врет» до «Ну и подлец же ваш Бродский». Поэтому, оттолкнувшись от дискуссии, перейдем к рассмотрению ее объекта – к фильму.
Итак. Автор сценария и режиссер Анна Нельсон вместе с писателем Соломоном Волковым ровно год назад, в декабре 2012-го, закончили съемки пятидесятичасового интервью с Евгением Евтушенко в городе Талса, штат Оклахома.
Но до того, как съемочная группа отправилась на десять дней к Евтушенко…
До того как на Первом канале было принято решение о запуске фильма, сам Евтушенко написал несколько слов Соломону Волкову: «…Наш разговор станет единственным большим интервью, подытоживающим все эти 80 лет жизни поэта, которого при жизни называют великим в разных странах. А правда это или неправда, надо еще в этом разобраться. Вот и разберись, если, конечно, тебе это интересно. Честно говорю, что я не дал бы этого интервью ни одному человеку в мире, кроме тебя».
Приняв предложение «разобраться с величием», автор «Диалогов с Иосифом Бродским» приступил к созданию книги с рабочим названием «Диалоги с Евгением Евтушенко». И необходимо было решить важнейший технический вопрос: на какой носитель должен быть записан их диалог? Ведь разговоры с Бродским писались на магнитофон и в распоряжении автора всегда имеется материальное доказательство сказанного его собеседником. А вот, к примеру, от разговоров Волкова с Шостаковичем не осталось никаких, так сказать, аудиовизуальных следов. Будучи людьми аккуратными и дальновидными, Волков и Евтушенко задумались о возможных правовых последствиях предстоящей им дискуссии.
Режиссер-дебютант Анна Нельсон не просто помогает двум мэтрам решить техническую задачу, корреспондент программы «Время» в Нью-Йорке превращает книгу в фильм, писателя и радиоведущего Волкова – в телезвезду и – что совершенно невероятно – стремительно возвращает Евтушенко из Оклахомы в Россию. Это происходит вопреки сложившимся у нас медийным схемам, без какого бы то ни было участия властей предержащих и при полном недоумении креативного класса.
Если заехать в поисках «поэта в России» чуть дальше Москвы, то к середине осени 2013 года обнаружилось, что никакого Евгения Евтушенко в нашей жизни давно уже нет. Потому что если бы был, то это бы означало, в полном соответствии со статусом когда-то всенародно любимого: эфир у Урганта, Малахова, Соловьева, Мамонтова, Познера и Гордона, а также на «Эхе» – у всех. Это бы означало: отношение к Сноудену, Pussy Riot и гей-пропаганде, отношение к чемодану на Красной площади и к голому парню с гвоздем в причинном месте на той же площади (в стихах). А еще: отношение к олимпийскому факелу, израильскому снегу, Чебурашке (в стихах и в форме от Bosco). Нас бы уже тошнило от этого Евтушенко. «Велика Россия, а пригласить в студию некого?»
«Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко»
И вдруг – действительно Евтушенко в эфире! Но не с Ерофеевым, Веллером и Ириной Мирошниченко в «Пусть говорят», а в изысканном окружении величайших персонажей ХХ века, среди которых Марлен Дитрих, Никита Хрущев, Джек Никсон, Фидель Кастро, Владимир Высоцкий и сам Иосиф Бродский. В собственном изложении Евтушенко является публике персонажем масштаба Лоренса Аравийского или Бонда. Он говорит спокойно о невероятном, легко жонглирует этими именами, этими культами. Сам был когда-то культовым, похожим на Beatles. Волков вспоминает в фильме выступления Евтушенко на многотысячных стадионах – повсеместно: в СССР, США, Латинской Америке. «Правда, что ли? – думаем мы. – А может, приснилось?»
Евтушенко, казалось бы, просто дает интервью, но он снова в центре скандала. Его воспоминания причиняют боль, раздражают. Его хочется вывести на чистую воду: «так вы работали на КГБ или нет?» Но Волков и Евтушенко о политике в фильме не говорят. Они создают восхитительный action о супермене из СССР. Надо аплодировать. Срочно работать над комиксом «Евтушенко против колхозов». Не можем, потому что не верим. Потому что – да, вы поддерживали Горбачева, да, сталинисты Проханова жгли ваше чучело в центре Москвы… Но вы, Евгений Александрович, все же ответьте нам про КГБ!
В фильме поэт как-то по-новому сенсационен и, может, от этого совершенно неправдоподобен. Даром что некоторые из обсуждаемых с Волковым эпизодов уже описаны Евтушенко в мемуарах «Шестидесантник». Но присутствие поэта в кадре укрупняет повествование во много раз: вот они с Бобби Кеннеди предотвратили дворцовый переворот в СССР, а вот знаменитый Джон Стейнбек на кухне у Евтушенко. Вот он в командировке на Кубе, а вот на войне во Вьетнаме... Любому нормальному человеку жизни бы не хватило, чтобы инициировать хоть сотую часть всех этих историй. Марина Влади, которую он, оказывается, познакомил с Высоцким? А голая Дитрих с полотенцем на голове? В этом месте снова придется вернуться в Facebook. Дитрих поэту вменили в вину по всей строгости блогосферы. «У нее было красивое тело», – говорит Евтушенко. Ну кто ж вам поверит? Да что вы такое несете? Вот мемуары дочери Дитрих, где черным по белому: тело матери было совсем не красивое, не молодое. И скажите, поэт Евтушенко, кому мы поверим: дочери, которую мы в глаза никогда не видели, или вам, которого знаем всю свою жизнь? Правильно, «наши люди в булочную на такси не ездят!», это классика.
А между тем именно этим рассказом о выходке Дитрих на вечеринке у Евтушенко и начинается в фильме разговор с Волковым «о величии поэта». Странный выбор? Отчего же, более чем обоснованный и режиссерски совершенно оправданный – жизнь богемы: это поэт, это лирика и это скандал. В первой же сцене Нельсон предъявляет публике своего героя в исключительном свете – и даже не под ручку с суперзвездой на приеме ММКФ, а тет-а-тет с богиней экрана. Из восьмидесятилетнего, худого и бледного он на глазах превращается в молодого, нахального и победного. Ох, не говорите мне «в СССР секса не было»… Именно так надо брать аудиторию: старые позавидуют, молодые удивятся. И разговор – состоится.
Лирическое в фильме присутствует наравне с эпохальным. Если Евтушенко и исповедуется, то именно в рассказах о своих женах и нескольких безымянных дамах сердца. Трогательно, когда прославленный ловелас роняет слезу. Интересно, что такие-то стихи посвящаются Белле, которая любила пирожные с пивом, а какие-то – совсем другой. Как встретились, почему расстались, в чем виноват – лирика. Анна Нельсон и Соломон Волков нам обещали в самом начале фильма: «такого Евтушенко не видел никто и никогда». И они сдержали это обещание. Никогда я не видела и не предполагала увидеть Евтушенко таким не слабым, но беззащитным: открытая эмоция в кадре, слезы. Все это трогает и возвращает к поэзии, что в разговоре с поэтом совершенно нелишне. Тем более что стихов в этом фильме Евтушенко читает немного, а из прочитанного в памяти остается почти душераздирающее – в сложившемся контексте его отверженности, старости и болезни – в финале второй серии: «Но договорюсь я с потомками / так или эдак / почти откровенно. / Почти умирая. / Почти напоследок».
Договориться с потомками. Разобраться с прошлым. Определиться с величием. Попросить прощения. «Граждане, послушайте меня!», «Со мною вот что происходит…» Все это – Евтушенко в восемьдесят лет, еле ступающий на тогда еще не отрезанную больную ногу.
Чтобы понизить болезненный градус происходящего с главным героем, в прологе первых двух серий появляются сцены подготовки к съемкам: Евтушенко и Волков на гриме. И этот прием работает, в сочетании со звуками разыгрывающегося оркестра он дарит нам театральность, предостерегает от проявления чрезмерных реакций. Но где Евтушенко, там и накал страстей: герой закрывает собой все постановочные приемы, солирует, а его, как всегда, невообразимый наряд ни в коем случае не желает быть просто костюмом. Как и слова, он тоже становится приговором.
Очевидно, что из пятидесятичасового материала для фильма отбиралось все самое-самое: лучше снятое, лучше рассказанное, интереснее поданное, самое яркое по эмоции, самое деликатное по отношению к живущим, самое важное, с точки зрения героя, самое интересное зрителю, с точки зрения автора.
Все, что не вошло в фильм Нельсон, будет опубликовано в книге Волкова. Насколько я знаю, о судьбах родины – ничего. О Путине – ни слова. О друзьях-товарищах – да, конечно. Анна Нельсон сказала мне, что на расшифровку ушел приблизительно месяц и в результате у нее на руках оказалась почти тысяча страниц текста. С одной стороны, она понимала, что отснятый материал представляет собой «тихий, камерный диалог, совершенно не телевизионный, очень сложный и путаный». А с другой – она была уверена в том, что «надо делать фильм, который не оставит зрителя равнодушным, поможет ему услышать наконец Евтушенко и, возможно, станет ударом». В результате она отбросила все вторичное или неочевидное с изобразительной точки зрения и составила повествование из «историй, которые звучали бы в первый раз – с такими деталями. А также – из значимых вещей, которые характеризовали бы не только самого Евтушенко, но каким-то образом создавали портрет эпохи».
Из этого объяснения становится еще более понятным выбор структуры, которая, впрочем, и так мне кажется оптимальной для трехсерийного изложения. Сначала – яркий пробег в двух частях по биографии героя: с большим количеством событий, адресов и действующих лиц, включая суперзвезд, родителей, дедушку Гангнуса, жен и детей. А в заключение – крупно, подробно, сенсационно, впервые из уст Евтушенко, на целую серию – история разорванных отношений с Бродским. Проходившая то ли тоненькой красной линией, то ли размашистой черной через все эти внешне победоносные десятилетия. История, о существовании которой до выхода в свет книги Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» знали лишь посвященные, и то в пересказах.
Роль Соломона Волкова как интервьюера в данном проекте огромна и многими даже трактуется как роль полноценного соавтора Нельсон. В конце концов, вопросы поэту все эти пятьдесят часов задавал именно он. Очевидно, что и закадры для всех атмосферных и резюмирующих действие эпизодов тоже писал он. Однако мне представляется, что в фильме у Нельсон он скорее вкрадчивый резонер.
В диалоге Волков не является направляющей силой, он предоставляет Евтушенко возможность самостоятельно раскрываться, лишь иногда поддразнивая своими запоминающимися, почти хулиганскими уточнениями: «А как именно вы собирались покончить с собой?» или «КГБ вам подкладывает красивую женщину. Что ж тут неприятного?» Несмотря на то что многим такая манера показалась излишне фривольной, я полностью на стороне Волкова. Ведь эта фривольность, равно как и сцены в гримерке, спасает картину от пафоса. Сообщает ей юмор, которого не отражает в своих же историях сам Евтушенко. Эта фривольность возвращает поэта на землю. Она элегантно и неподсудно избавляет Волкова от выполнения того самого обещания – разобраться с величием Евтушенко. Величие отправляется в вечность, а Евтушенко возвращается к нам.
И возвращается вместе с Бродским. Третья серия – это уже не диалог, а своего рода словесный па-де-труа с участием покойного Нобелевского лауреата. Как парафраз каждому утверждению Евтушенко Волков демонстрирует запись своего знаменитого разговора с Иосифом Бродским. История получает необходимый объем, откровение Евтушенко превращается в дуэт с Бродским. Оба поэта, чуть ли не слово в слово повторяют свидетельства друг друга о том, что произошло между ними в Москве и в Нью-Йорке. В фильме Соломон Волков прерывает этот не очень-то дружеский унисон чуть раньше, чем Бродский завершит в «Диалогах» повествование о двуличии Евтушенко.
В фильме мы слышим рассказ Евтушенко о том, что, предложив Бродскому помощь в организации приезда его родителей в США, он, как ни старался, просто не смог ничего сделать. Конечно, расстроился, но объясняться и извиняться не стал. Другое мнение было у Бродского, о чем мы и читаем в книге Волкова: «…Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к нему в отель прибежал этот подонок Бродский и стал умолять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он, Евтушенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком роде. За что и получил в глаз!»
Не прошло и месяца, как Евгений Евтушенко говорил о своих планах — гулко отметить 85-летие нынешним летом. Не успел. В минувшую субботу, первого апреля, поэт, который больше чем поэт, ушел из жизни
Текст: Игорь Вирабов/РГ
Фото: Сергей Куксин/РГ
Он оставался единственным из тех, кому рукоплескал Политехнический. Казалось: откуда силы берутся — столько всего успевать? Теперь не стало и его. «Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя».
Идут белые снеги. Нам бы успеть в жизни хоть десятую долю того, что успели шестидесятники.
В день смерти поэта Первый канал решил повторить трехсерийный фильм «Диалоги с Евгением Евтушенко», в котором поэт исповедовался (так он сам говорил) перед своим собеседником, писателем, историком культуры Соломоном Волковым. И наш разговор с Волковым — уже постскриптум — о феномене Евтушенко в русской культуре.
Соломон Моисеевич, первое, с чем для вас ассоциируется имя Евтушенко, — это…
Соломон Волков:
… это два понятия — оттепель и шестидесятничество. С ними Евгений Евтушенко связан неразрывно. Эти понятия — историческое и художественное — во многом синонимичны, но совпадают не полностью. Чем дальше по времени мы отходим от них, тем больше осознаем их значительность. Вы же помните, как с началом перестройки наступил такой слом в отношении и к оттепели, и к шестидесятничеству: оба этих понятия стали истолковываться с оттенком явно негативным.
Конечно. И самих шестидесятников стали обвинять едва ли не во всех смертных грехах нашей истории.
Соломон Волков:
А в последнее время все очевиднее, как шестидесятничество и оттепель не только восстанавливаются в своих правах на достойное место в истории Отечества, но вокруг них возникает новая аура. Новое сияние. Само по себе это невероятно интересное, но и, на мой взгляд, закономерное явление. А говорю я об этом сейчас, потому что — как Хрущев стал важнейшей фигурой оттепели, так и Евтушенко для меня — лидер, ключевая и самая резонансная фигура шестидесятничества.
В последнее время часто, прощаясь с такими крупными личностями, стали произносить фразу: «с ним ушла эпоха»…
Соломон Волков:
…Но никогда на моей памяти это не было так справедливо, как в отношении Евтушенко. Говорю это совершенно искренне. Это фигура абсолютно феноменальная и сногсшибательная. Ему было 84 — возраст солидный, и все-таки хочется назвать его уход безвременным. Как бы парадоксально это ни звучало. Этот человек был фонтаном энергии, казалось, Евтушенко был всегда — и должен был бы всегда оставаться. Увы, человек смертен.
Вы говорите — феноменальный. В чем его феномен?
Соломон Волков:
Это очень интересная вещь. Для понимания феномена Евтушенко (как и всего шестидесятницества) важно действительно вникнуть в атмосферу эпохи и отойти от привычных шаблонов. Видите ли, оттепель случилась бы и без Хрущева. Как ни странно, очень немногие вспоминают (если вообще вспоминают) и задумываются сейчас над фактами. А факты таковы. Вот Сталин умер 5 марта. Буквально в первые же дни после его смерти о радикальных переменах в образе жизни страны заговорили Берия и Маленков, а вовсе не Хрущев: и о том, что дело врачей сфальсифицировано, и о том, что с практикой культа личности надо кончать. Другое дело, что инициативу вдруг перехватил Хрущев — никто не ожидал, что он окажется хитрее и энергичнее других…
Да, но при чем тут Евтушенко? Какая между этим связь — не очень понятно.
Соломон Волков:
Юному Евтушенко, по моему глубокому убеждению, потрафил сам Сталин. В 1952-м, буквально в один год, случились три странные вещи: он, не имевший аттестата зрелости, выгнанный с волчьим билетом, издает свою первую книжку «Разведчики грядущего». В тот же год его принимают в Литинститут и в Союз писателей. В условиях позднего сталинизма, когда все боялись шаг сделать в сторону, это было совершенно экстраординарно. Такое могло произойти только с прямой санкции с самого верха или из чьего-то желания этим верхам угодить — достаточно ведь было, чтобы вождь просто обмолвился: неплохой парнишка — и все, полунамека хватит, чтобы система сработала.
Ну да, это — как в ваших диалогах с ним — Евтушенко рассказывал: Хрущев после одной словесной перепалки подошел в нему на вечере в Кремле, «чтобы все видели, а то сожрут». Тоже хватило бы полунамека.
Соломон Волков:
Конечно. Но тогда, еще при жизни Сталина, Евтушенко — нужно понимать, что ему тогда было всего лет двадцать, — умудрился написать и стихотворение о «врачах-убийцах». Позже он вспоминал, что его отговорили от публикации этого стихотворения в семье друзей, которым он прочел. Есть подозрение, что письмо с тем стихотворением он все же послал в газету. Напечатано оно не было — время было напряженное, все боялись недожать или пережать — так что письмо могли списать в архив. Так или иначе, но Евтушенко сам вспоминал этот свой юношеский стихотворный опыт.
Но дальше ведь в сознании молодого Евтушенко случился перелом, можно сказать, судьбоносный?
Соломон Волков:
Переломными для него, как вспоминал сам Евтушенко, стали похороны Сталина — когда невозможно было пробраться к Колонному залу, где стоял гроб, и началась давка, вторая Ходынка. Никто, конечно, тогда не вел подсчета жертв, но лучшее описание случившегося кошмара дал как раз Евтушенко в своей автобиографической прозе. Он говорил, что ужас, который он испытал, навсегда подорвал его веру в Сталина.
Вот тут и любопытно это сравнение с Хрущевым. Если для того борьба со сталинизмом была скорее следствием и необходимостью в борьбе за власть — под знаком его колебаний и развивалась оттепель, что в итоге его и погубило, — то Евтушенко, наоборот, прошел безвозвратный путь от юного «сталиниста» до трибуна-антисталиниста, ставшего автором стихотворения «Наследники Сталина». Его напечатали с санкции Хрущева в «Правде», а публикация «Правде» значила не меньше, чем резолюция съезда. Это значило, что возврат к сталинизму невозможен и что такой возврат чреват для страны смертельной угрозой.
Это интересно и важно для понимания пути поэта. Он прошел этот путь очень быстро, став настоящим лидером шестидесятничества.
Громадная страна тогда вздрогнула и… влюбилась. Популярность у Евтушенко была бешеная. Стихами были исписаны тетрадки, поклонники штурмовали аудитории. Кто-то высокомерно называл шестидесятников «эстрадниками» — а это любви к ним не отменяло. Чем Евтушенко завоевывал эту любовь?
Соломон Волков:
Для разных читателей он был разным. Мне тогда было лет 14-15. Чем он сразу привлек меня? Откровенностью. Разговором вслух о том, что было абсолютным табу. О чем-то очень человеческом, личном, интимном. «Ты спрашивала шепотом: / «А что потом? / А что потом?»/ Постель была расстелена, / и ты была растеряна…»
В поэзии послевоенных лет было много «барабанного боя» (так Евтушенко охарактеризовал свою первую книжку). Глотком свежего воздуха казалась робкая, наивная лирика Степана Щипачева: «Любовь не вздохи на скамейке / и не прогулки при луне». А тут вдруг… Был ли в СССР секс? Уверяю вас, был даже при Сталине. Постель была. Просто стихов о ней не было. В стихах и прозе жизнь соотносилась с функциональностью комбайнов, тракторов, станков. О том, что жизнь продолжается и после станка, — Евтушенко первый заговорил. И эти стихи — я помню — знали наизусть, повторяли, цитировали все вокруг меня.
Или еще, например: «А что поют артисты джазовые / в интимном, в собственном кругу / тугие бабочки развязывая?/ Я это рассказать могу». Это было то, что мы сейчас называем lifestyle — стиль жизни — этого прежде не было. Это заменяло всех Дейлов Карнеги с их книгами «Как завоевывать друзей», «Как перестать беспокоиться» — обучение современным жизненным правилам тоже взял на себя своими стихами Евтушенко.
Шестидесятники, как известно, еще и заново открыли Америку. Раздвинули границы мира. По крайней мере ездили по миру очень регулярно — и мир ведь их оценил?
Соломон Волков:
Евтушенко первый заявил: «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, / Нью-Йорка». Заявление о том, что он хочет увидеть мир, — тоже казалось неслыханным. До этого нам не нужен был «берег турецкий» — такой была официальная линия. А Евтушенко заговорил о том, что без этого нельзя, надо увидеть все своими глазами, все пережить и перечувствовать самим. Меня и моих сверстников это мало касалось — нам такая перспектива казалась вовсе несбыточной, но для круга Евтушенко это было важным сигналом…
Позже мне довелось общаться с такими яркими фигурами, как драматург Артур Миллер, поэты Стенли Кьюниц, Уилбур, Джей Смит, писатели Джон Чивер, Апдайк — на них на всех личность Евтушенко производила неизгладимое впечатление. Да о чем говорить, если он сумел очаровать даже таких двух заведомо скептически относившихся ко всему, что исходило из советской России, людей, как Георгий Адамович и Игорь Стравинский.
Шестидесятники, казалось, были дружны — но недолго. Время шло — и они все дальше расходились, стали даже враждовать друг с другом. Отчего?
Соломон Волков:
Такого ощущения — коллективизм, плечо к плечу — не было даже у военных поэтов. Ваншенкин, Винокуров, Межиров, Луконин, Слуцкий — они и не могли заявить о себе в СССР как о какой-то группе, объединенной общими программными целями, особой идеологией, как «потерянное поколение» в Англии или «битники» в Штатах. А Евтушенко взял на себя эти функции — и вокруг него сформировались будущие шестидесятники. И надо отдать ему должное — он пронес это через всю свою жизнь. Единственный из всех. Все норовили разбежаться. Он пересказывал байку, которую любил повторять Андрей Вознесенский: о том, как в сумрачном лесу они попались в руки разбойников, и те привязали их к одному дереву, — эта вынужденная участь их и сроднила. Им же стало казаться, что важнее всего доказать, какие они разные, у них разные дороги и ничего общего. Надо отдать должное Евтушенко — он никогда не снимал посвящений бывшим женам, друзьям и сподвижникам, даже тем, кто от него отвернулся. А Белла Ахмадулина, скажем, посвящения Евтушенко сняла…
В новые времена Евтушенко стал депутатом Госдумы — но, кажется, после этого печального опыта он и уехал позже в Америку…
Соломон Волков:
Все его депутатские достижения, кажется, ограничились тем, что он, избранный от Харькова, появился на заседании в вышитой рубахе до колен. Он добивался снятия ограничений и бюрократических преград при выезде за границу — ненужные анкетирования, собеседования, на которых выясняли, знает ли выезжающий имя секретаря компартии Нигерии или другие странные подробности.
Ему предлагали и пост министра культуры — он отказался. Наверное, поэт совсем не обязан иметь способности и вкус к работе чиновника. Но вот, скажем, писатель Андре Мальро во Франции не отказался — и оказался хорошим пропагандистом и организатором галльской культуры. Таких организаторских навыков у Евтушенко не было, хотя до последних дней его продолжала заботить мысль о том, какой должна быть национальная идея в России. Он считал — и с этим нельзя не согласиться, — что такой национальной идеей должна быть русская литература и поэзия. Я бы сказал вообще — русская культура. Что, между прочим, было продемонстрировано на открытии Олимпиады в Сочи в 2014 году. Эта тема прозвучала тогда на церемонии с необыкновенной мощью — и русская культура в целом, и такие ее сегменты, как русский авангард начала прошлого века. Вот так и оттепельное искусство, не сомневаюсь, войдет в золотой фонд русской культуры.
Вы рассказывали о том, что, работая над «Диалогами с Евтушенко» в Талсе, записали 50 часов разговоров с ним. В эфир пошло около 3 часов. Что же с остальными 47-ю часами?
Соломон Волков:
Огромная часть этих 47 часов — декламация стихов, не своих очень часто, чужих. Евтушенко километрами помнил чужие хорошие стихи, они жили в нем. Это был человек, который состоял из поэзии — в этом была его притягательность, его величие — это было и его «ахиллесовой пятой». Он не мог не откликаться буквально на все происходящее вокруг. И у него была теория, что надо писать как можно больше — на такой волне возникает поэтическая удача. Может быть, для него это работало, может, он был прав. У кого-то это было иначе — скажем, Бродский меньше писал, отбирал тщательнее.
Зато Евтушенко, в отличие от Бродского, оставался объединяющим голосом. Феноменальна его любовь к чужим стихам, ему не нужно было притворяться чтоб восхититься чьей-нибудь удачной поэтической строчкой. Он мог кинуться с объятьями к поэту, который был от него далек, даже на него нападал, — зато Евтушенко понравились его стихи!
Евтушенко и другие шестидесятники умели жить как-то так — лихо и часто безоглядно. Это свойство нынешними литераторами утрачено?
Соломон Волков:
Да, утрачено. Все крупные фигуры, которые я знаю, по сравнению с шестидесятниками, очень осторожны, рассудительны, все высчитывают точно. Сказать что у шестидесятников все было исключительно спонтанно, тоже нельзя — но их эмоциональность была в разы больше, чем у современных классиков. Сила этой эмоции у шестидесятников была такова, что она захлестывала все посторонние соображения. В этом у Евтушенко много общего с Ростроповичем. Про того говорили: ну да, он поехал к Берлинской стене играть для самопиара. В ответ мне всегда хотелось спросить: а ты — взял свою виолончельку, поехал к Берлинской стене? Нет, поехал Ростропович.
Евтушенко много раз значился среди кандидатов на Нобелевскую премию. Если б ему дали — это же было бы справедливо?
Соломон Волков:
Всем им, шестидесятникам, хотелось Нобелевской премии. Мне кажется, в последние годы Евтушенко слишком много сил направил на то, чтобы обратить на себя внимание Нобелевского комитета. Он не понимал, что это безнадежно, потому что эти люди в твидовых пиджаках с нарукавниками — их психология сформировалась в 60-е годы, они и Дилану дали премию — как своей молодости. А Евтушенко тогда, после выхода своей «Преждевременной автобиографии» — это был его пик — уже начал выходить из этой обоймы. Заметьте: все абсолютно друзья Бродского получили Нобелевскую премию — недавно скончавшийся Дерек Уолкотт, Октавио Пас, Чеслав Милош, — и это все не случайно, это результат скоординированных усилий. И одновременно дискредитировались возможные оппоненты, кандидаты из других сфер. Он не понимал, что это невозможно, — но его неукротимая энергия двигала его в этом направлении.
Вы назовете Евтушенко классиком русской литературы?
Соломон Волков:
Если бы я сейчас собрал лучшие стихи Евтушенко — получился бы совсем не тоненький том. Причем сюда вошли бы и ранние стихи, — он был виртуозом поэтического языка с юных лет. Стихи 15-летнего школьника Евтушенко напоминают и лицейские стихи Пушкина: когда мальчик уже все умеет, но пока не знает, что с этим умением сделать. А главное, такой сборник, где видно место каждого стихотворения поэта в общем движении эпохи, — открыл бы, безусловно всем, кто еще не понял, какое огромное место Евтушенко уже занял в истории русской литературы.
Талант есть чудо случайное - Евгений Евтушенко, которого и поклонники, и противники, и современники его стихов до сих пор называют главным поэтом эпохи, решил подвести, как он говорит, итог первых 80 лет. Это превратилось в 50-часовое интервью - портрет времени и его людей - знаменитому культурологу Соломону Волкову.
Выбор отнюдь не случаен, ведь именно Волков сделал знаменитые "Диалоги с Бродским". Евтушенко не скрывает - с нобелевским лауреатом у него были более чем непростые отношения. И он решил сейчас просто расставить точки над i.
Примерно с год назад, когда еще было совсем непонятно, что из всего этого выйдет, наши камеры фиксировали, как в американском городе Талса два немолодых человека шли навстречу друг другу. Один - чтобы рассказать всю свою жизнь. Второй - чтобы ее выслушать. Теперь мы понимаем, что оказались свидетелями исповеди, которую Евгений Евтушенко доверил писателю Соломону Волкову.
Как у Гётте был свой собеседник Эккерман, зафиксировавший и расшифровавший его портрет потомкам, так и Волков к этому времени уже был таким Эккерманом гениям 20 века - композитору Шостаковичу, хореографу Баланчину, поэту Бродскому.
Толчком к встрече, а потом и к созданию фильма послужило письмо.
Из фильма "Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко: "Дорогой Соломон, у меня есть к тебе предложение. Я готов к разговору. Если тебя это заинтересует, наш разговор станет единственным большим интервью, подытоживающим все эти 80 лет жизни поэта, которого при жизни называют великим в разных странах. А правда это или неправда, надо ещё в этом разобраться. Вот и разберись, если, конечно, тебе это интересно. Честно говорю, что я сейчас не дал бы такого интервью ни одному человеку в мире, кроме тебя. Твой друг Евтушенко".
"И я полетел туда. Я его давно не видел. Разговаривали мы иногда по телефону только. Когда увидел, то, может быть, и удивился, потому что это был другой Евтушенко", - говорит Соломон Волков.
В исповеди перед камерой обычно есть какая-то заведомая неправда и неловкость. Но, оказывается, бывает так, что присутствие свидетелей уже не имеет никакого значения. Евтушенко нужно было рассказать так о многом, что было трудно, но не рассказать представлялось невозможным. Он был готов говорить без перерывов на еду и сон, глотал горстями обезболивающее и отлучался лишь на перевязки к врачам.
Разговоры продолжались и сидя, и порой даже лежа. В общей сложности их получилось часов 50, которые потом пришлось, скрипя сердцем, ужимать до трех серий фильма. В итоге зритель увидит Евтушенко таким, каким он его никогда прежде не видел - резким, ироничным, откровенно рассказывающим о многих, прежде скрытых эпизодах своей длинной жизни: женщины, войны, запутанные политические интриги на высшем уровне и многое-многое другое.
"И одновременно, мне кажется, совсем этим получилось не только исповедь, но и рассказ об эпохе. Эпоха, которая ушла от нас безвозвратно, это теперь история", - говорит Соломон Волков.
Кино снималось в Талсе, в Нью-Йорке, в Москве и на сибирской станции Зима. В нем нет, что называется, "заезженной" хроники и фотографий, но есть абсолютно уникальные фото-, видео- и аудиодокументы.
Третья часть фильма посвящена самой большой травме и драме жизни Евтушенко - его взаимоотношениям с поэтом Бродским. Почти эпизод из ненаписанного романа Достоевского, в котором распадаются канонизированные образы, их интерпретации, все становится объемнее и сложнее, чем приято было считать.
У третьей части уже есть первые зрители. Для этого первого закрытого показа свой большой экран любезно предоставил московский кинотеатр "Пионер". В зале - политики, журналисты, писатели. После просмотра многим из них совсем не хочется давать интервью, нужно многое переосмыслить.
Писатель Владимир Радзишевский: "Фильм очень горький, трудный, но очень сильный. Евгений Саныч некоторые свои вещи последние называет "доисповедь", вот это в жанре доисповеди. По-моему, он здесь раскрылся до самой большой глубины, до которой только можно раскрыться".
Министр культуры России Владимир Мединский: "Я бы сказал, что это очень поучительное кино, потому что оно показывает, как много мы теряем, как много теряют даже великие люди, когда они не могут поговорить и договориться о чем-то при жизни".
Президент медиагруппы "Живи" Николай Усков: "Мне кажется, что этот разговор важен просто всем людям, которые делают больно и не думают, что они делают больно. И думают, что у них будет время извиниться, и у них будет время всё договорить до конца. Это время, возможно, никогда не наступит. Я сегодня сожалею, что я не увидел первые две серии, видимо, увижу их вместе со всей страной".
А потом гости первого закрытого показа увидели, как на экране посредством видеоконференции появился он сам - могучий старик. Несмотря на морщины, все тот же мальчик, как в нашем фильме. Правда, теперь переживший, что уже не является тайной, ампутацию ноги, при этом всё те же живые эмоции, юмор и меткие словечки.
В зале сидел уникальный гость. Поэт Евгений Рейн - пожалуй, единственный человек на свете, бывший другом и Бродскому, и Евтушенко одновременно. Как главный арбитр, всё время просмотра кино, он кивал головой, будто подтверждая, что увиденное им имело место быть на самом деле.
Евгений Рейн: "Как ты себя чувствуешь?"
Евгений Евтушенко: "Очень нормально, выздоравливаю. Слава богу, что я успел сделать эту операцию, потому что это была инфекция очень опасная, другого выбора у меня не было. Понимаешь, если бы я был балериной, то, конечно, это была бы трагедия".
Евгений Рейн: "Тут собрались люди, которые любят тебя и приветствуют".
Евгений Евтушенко: "Спасибо".
"Мне трудно судить об этом фильме объективно, ведь я был одним из участников его, но когда я смотрел этот фильм, и ни один раз, комок застревал в горле и слезы подступали к глазам. Потому что это все получилось, по-моему, очень эмоционально, очень трогательно до пронзительности", - сказал Соломон Волков.
Всю эту жизнь, которая случилась, теперь ни перепрожить, ни уже переговорить. Остается только вскрытие сущности, а оно всегда болезненно.
Три серии документального фильма "Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко" на Первом канале во вторник, среду и четверг в 23.30.
