Почему подверглись критике журналы звезда ленинград. Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград". Упоминаемые в тексте феномены

То, что главными фигурантами постановления и последующего доклада Жданова, оказались Зощенко и Ахматова, и для них самих, и для многих их современников стало неожиданностью. Несмотря на то что оба сравнительно недавно уже были объектами критики управления пропаганды и агитации (Ахматова в связи с выходом сборника "Из шести книг" 1940 года, Зощенко из-за повести "Перед восходом солнца" 1943 года), к 1946 году их положение, как казалось, исправилось: весной "Огонек" издал сборник рассказов Зощенко, в издательстве "Правда" готовилась к выходу стотысячным тиражом книга избранных стихов Ахматовой. После постановления, текст которого правил лично Сталин, Анна Ахматова и Михаил Зощенко были исключены из Союза писателей и надолго выброшены из литературной жизни: их перестали печатать, а уже напечатанное — запретили. По всей стране началась кампания проработки творческой интеллигенции, построенная на обязательных обсуждениях постановления, которая постепенно переросла во всеобщую борьбу с "низкопоклонством перед современной буржуазной культурой Запада", ставшую главным идеологическим содержанием позднего сталинизма

Из постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»
14 августа 1946 года

Журнал «Звезда» всячески , литературная и которой советской общественности. Ахматова является типичной представительницей пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные и упадочничества, выражающие , застывшей на позициях и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей воспитания нашей молодежи и .

…физиономия…

Из стенограммы выступления Андрея Жданова на собрании Ленинградской партийной организации
15 августа 1946 года

Ахматова личность тоже известная. Дворянка. Если в ее произведениях есть политика, то эта политика есть только вздыхание по средневековью: «Ах, как хорошо жилось в старом Ленинграде! Ах, какие были дворцы при Екатерине! Ах, какие были послушные мужики в период Николая I». Вот так она говорит, если касается политических тем. В чем заключается искусство Ахматовой? Томление, упадок и кроме того невероятная блудня.

…давным-давно известна…

Из обсуждения доклада Андрея Жданова на собрании Ленинградской партийной организаци
15 августа 1946 года

Васильев («Ленинградская правда»):

Я хотел привести характерный пример, показывающий, что эти вредные писатели Зощенко и Ахматова, они в какой-то мере завоевали аудиторию молодежи. Недавно отмечалось 25-летие смерти Блока, в БДТ собралась многочисленная аудитория, главным образом молодежь. На вечере выступали такие наши поэты - Рождественский, Дудин, их встречали аплодисментами, нормально встречали, но вот слово предоставляется Анне Ахматовой. Бурные овации длятся очень долго. Такое впечатление, что сейчас театр встанет и будет стоя приветствовать. Как-то не по себе было. Я спрашиваю девушку, которая сидела со мной: что вы так аплодируете Ахматовой? Она отвечает: как же, это настоящий большой поэт.

…вкусы старой салонной поэзии…

Из докладной записки управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. Крупина Андрею Жданову «О сборнике стихов А.А. Ахматовой»
25 сентября 1940 года

«Советский писатель» выпустил сборник избранных произведений Анны Ахматовой за 1912-1940 гг. Переиздается то, что было написано ею, главным образом, до революции.

Есть десяток стихов (а в сборнике их больше двухсот), помеченных 1921-1940 гг., но это также старые «напевы». Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет. Все это прошло мимо Ахматовой и «не заслужило» ее внимания. Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой и им посвящена ее «поэзия»: бог и «свободная» любовь, а «художественные» образы для этого заимствуются из церковной литературы.

…духом пессимизма…

Сегодня Анна Андреевна рассказала мне свой «первый день»:

Утром, ничего решительно не зная, я пошла в Союз за лимитом. В коридоре встретила Зою. Она посмотрела на меня заплаканными глазами, быстро поздоровалась и прошла. Я думаю: «бедняга, опять у нее какое-то несчастье, а ведь недавно сын погиб». Потом навстречу сын Прокофьева. Этот от меня просто шарахнулся. Вот, думаю, невежа. Прихожу в комнату, где выдают лимит, и воочию вижу эпидемию гриппа: все барышни сморкаются, у всех красные глаза. Анна Георгиевна меня спросила: «Вы сегодня, Анна Андреевна, будете вечером в Смольном?» Нет, говорю, не буду, душно очень.

Получила лимит, иду домой. А по другой стороне Шпалерной, вижу, идет Миша Зощенко. Кто Мишеньку не знает? Мы с ним, конечно, тоже всю жизнь знакомы, но дружны никогда не были - так, раскланивались издали. А тут, вижу, он бежит ко мне с другой стороны улицы. Поцеловал обе руки и спрашивает: «Ну, что же теперь, Анна Андреевна? Терпеть?» Я слышала вполуха, что дома у него какая-то неурядица. Отвечаю: «Терпеть, Мишенька, терпеть!» И проследовала…Я ничего тогда не знала.

…наносят вред делу…

Из доклада представителя Совинформбюро Б. Михайлова об антисоветской кампании во Франции
3 октября 1946 года

Зощенко и Ахматову поднимают на щит, делают героями, провозглашают «самыми лучшими, самыми популярными русскими писателями». Газеты всячески «расширяют» круг писателей, якобы подвергшихся «санкциям». Они сообщают, что из Союза писателей исключены Пастернак, Тихонов, Сельвинский, Петро Панч. «Ле Литтерер» утверждает, что «за исключением Шолохова все лучшие, самые знаменитые советские писатели и поэты подвергались («фраппэ») административным мерам». Ссылаются на «молчание» Ю. Олеши и Мандельштама.

…буржуазно-аристократического эстетства…

Из письма критика Якова Черняка Иосифу Сталину
август-сентябрь 1946 года

Обращаюсь к вам по литературному вопросу, важность которого подчеркнута только что опубликованным постановлением Центрального комитета партии об ошибках ленинградских журналов. В постановлении наряду с автором уродливых пасквилей на советскую действительность Михаилом Зощенко названа Анна Ахматова, и это, необходимо прямо сказать, вызывает недоуменье. Мы, советские литераторы, да и довольно широкие круги советских читателей, с громадным удовлетворением следим за тем, как шаг за шагом приближается к нам поэт несомненный, превосходно владеющий поэтической формой, пишущий на чистейшем русском языке, в точном смысле слова взыскательный художник. Среди стихотворений, опубликованных Анной Ахматовой за последние годы, разумеется, можно назвать несколько заслуживающих квалификации «пустых и безыдейных», но преобладают произведения, свидетельствующие об искреннем стремлении поэта понять советскую действительность, выразить и воплотить мироотношение советского народа, а это стремление никак нельзя назвать аполитичным.

Было бы несправедливо требовать от поэта, сложившегося в удушливой обстановке буржуазно-эстетского индивидуализма еще накануне войны 1914-1918 гг., чтобы в его творчестве вовсе не сказывались порочные черты, если только он в своем движении вперед стремится освободиться и преодолеть их.

…в советской литературе…

Приказ министра просвещения РСФСР об учебном пособии по литературе для X классов профессора Л.И. Тимофеева
14 сентября 1946 года

Учебно-педагогическое издательство Минпроса допустило серьезную ошибку, издав в качестве учебного пособия для X класса средней школы книгу проф. Тимофеева «Современная литература». В книге содержится совершенно антинаучное и политически ошибочное утверждение, что стихи А. Ахматовой реалистичны, так как якобы «правдиво отражают жизнь в ее типических чертах через человеческие переживания, вызванные жизнью». В бездарном стихотворении «Мужество» автор учебного пособия находит характернейшие черты советского человека в эпоху Великой Отечественной войны, что является совершенно неправильным и клеветническим утверждением. Проф. Тимофеев не раскрывает сущности салонной поэзии А. Ахматовой, не желающей идти в ногу со своим народом, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, проникнутых духом пессимизма и упадничества.

…не могут быть терпимы…

Замечательная прогулка с Ахматовой. Говорит о себе:

Зачем они так поступили? Ведь получается обратный результат - жалеют, сочувствуют, лежат в обмороке от отчаяния, читают, читают даже те, кто никогда не читал. Зачем было делать из меня мученицу? Надо было сделать из меня стерву, сволочь - подарить дачу, машину, засыпать всеми возможными пайками и тайно запретить меня печатать! Никто бы этого не знал - и меня бы сразу все возненавидели за материальное благополучие. А человеку прощают все, только не такое благополучие. Стали бы говорить: «Вот видите, ничего и не пишет, исписалась, кончилась! Катается, жрет, зажралась - какой же это поэт! Просто обласканная бабенка, вот и все!» И я была бы и убита, и похоронена - и навек, понимаете, на веки веков, аминь!…чуждой нашему народу…

Завтра ученый совет в институте с речью Плоткина. Выступать ли мне? Если мне выступать, то по общему вопросу о литературоведении. А если потребуют, чтобы я сказал по вопросу о Зощенке и Ахматовой? Тогда сказать, что вот в этом вопросе я должен покаяться, не все мне ясно. Если бы поэзия Ахматовой была просто «безыдейной», нечего было бы с ней бороться; если бы творчество Зощенки было бы просто «пошлым», не могло бы оно существовать 25 лет и встречать признание у Горького. Очевидно другое: оба они оказались сейчас политически (объективно, а не субъективно) вредными - Ахматова трагическим тоном своей лирики, Зощенко ироническим тоном своих вещей. Трагизм и ирония - не в духе нашего времени, нашей политики. В этом весь смысл. Надо было нанести резкий, грубый удар, чтобы показать нашим врагам, что ни Зощенко, ни Ахматова не отражают действительных основ советской жизни, что пользоваться ими в этом направлении недопустимо. Вынесенный им приговор имеет чисто политическое значение.

…идти в ногу со своим народом…

Эпиграф к «Реквиему»
1961 год

Нет, и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл,- Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.

№ 274. п. 1г - О журналах "Звезда" и "Ленинград".

ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-худо­жественные журналы "Звезда" и "Ленинград" ведутся совершенно неудов­летворительно.

В журнале "Звезда" за последнее время, наряду со значительными и удачными, произведениями советских писателей, появилось много безы­дейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, про­изведения которого чужды советской литературе. Редакции "Звезды" из­вестно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессо­держательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, по­шлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных расска­зов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5-6 за 1946 г.) пред­ставляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощен­ко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карика­турной форме, клеветнически представляя советских людей примитивны­ми, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности со­провождается антисоветскими выпадами.

Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литера­туры, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезда" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед восходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литератур 22 - ного "творчества" Зощенко, была дана на страницах журнал а "Большевик" .

Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писатель­ницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова яв­ляется типичной представительницей чуждой нашему народу пустой бе­зыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, - "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несом­ненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ле­нинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, куль­тивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства пе­ред современной буржуазной культурой Запада. Стали публиковаться про­изведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни (стихи Садофьева и Комиссаровой в № 1 за 1946 г. и т.д.). Помещая эти произведения, редакция усугубила свои ошибки и еще более принизила идейный уровень журнала.

Допустив проникновение в журнал чуждых в идейном отношении про­изведений, редакция понизила также требовательность к художествен­ным качествам печатаемого литературного материала. Журнал стал запол­няться малохудожественными пьесами и рассказами ("Дорога времени" Ягдфельдта, "Лебединое озеро" Штейна и т.д.). Такая неразборчивость в отборе материалов для печатания привела к снижению художественного уровня журнала.

ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал "Ленинград", который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических вы­ступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворении Ахматовой. Как и редакция "Звезды", редакция журнала "Ленинград" допустила круп­ные ошибки, опубликовав ряд произведений, проникнутых духом низко­поклонства по отношению ко всему иностранному. Журнал напечатал ряд ошибочных произведений ("Случай над Берлином" Варшавского и Реста, "На заставе" Слонимского). В стихах Хазина "Возвращение Онегина" под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. В журнале "Ленинград" помещаются преимущественно бессодержательные низкопробные литературные материалы.

Как могло случиться, что журналы "Звезда" и "Ленинград", издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революцион­ными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой совет­ской литературе безыдейности и аполитичности?

В чем смысл ошибок редакций "Звезды" и "Ленинграда"?

Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы тт. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитич­ными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством совет­ского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жиз­ненную основу советского строя, - его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности.

Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, со­стоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Зада­ча советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству пра­вильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое по­коление бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, гото­вым преодолеть всякие препятствия.

Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, "искусства для искусства" чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах.

Недостаток идейности у руководящих работников "Звезды" и "Ленин­града" привел также к тому, что эти работники поставили в основу своих от­ношений с литераторами не интересы правильного воспитания советских людей и политического направления деятельности литераторов, а интересы личные, приятельские. Из-за нежелания портить приятельских отношений притуплялась критика. Из-за боязни обидеть приятелей пропускались в печать явно негодные произведения. Такого рода либерализм, при кото­ром интересы народа и государства, интересы правильного воспитания нашей молодежи приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика, приводит к тому, что писатели перестают со­вершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед на­родом, перед государством, перед партией, перестают двигаться вперед.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что редакции журналов "Звезда" и "Ленинград" не справились с возложенным делом и допустили серьезные политические ошибки в руководстве журналами.

ЦК устанавливает, что Правление Союза советских писателей и, в част­ности, его председатель т. Тихонов, не приняли никаких мер к улучшению журналов "Звезда" и "Ленинград" и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в жур­налы чуждых советской литературе тенденций и нравов.

Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил возможность чуж­дым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах. Более того, зная отношение партии к Зощенко и его "творчеству", Ленинградский горком (тт. Капустин и Широ­ков), не имея на то права, утвердил решением горкома от 28.1. с.г. новый состав редколлегии журнала "Звезде", в который был введен и Зощенко. Тем самым Ленинградский горком допустил грубую политическую ошиб­ку. "Ленинградская правда" допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с.г.

Управление пропаганды ЦК ВКП(б) не обеспечило надлежащего контро­ля за работой ленинградских журналов.

ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Обязать редакцию журнала "Звезда", Правление Союза советских пи­сателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры к безусловно­му устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостат­ков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведе­ний Зощенко, Ахматовой и им подобных.

2. Ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журна­лов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий,

3. В целях наведения надлежащего порядка в работе редакции журнала "Звезда" и серьезного улучшения содержания журнала, иметь в журнале главного редактора и при нем редколлегию. Установить, что главный ре­дактор журнала несет полную ответственность за идейно-политическое направление журнала и качество публикуемых в нем произведений.

4. Утвердить главным редактором журнала "Звезде" тов. Еголина A.M. с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления про­паганды ЦК ВКП(б).

5. Поручить Секретариату ЦК рассмотреть и утвердить состав редакто­ров отделов и редколлегии.

6. Отменить решение Ленинградского горкома от 26 июня с.г. о ред­коллегии журнала "Звезда", как политически ошибочное. Объявить выго­вор второму секретарю горкома тов. Капустину Я.Ф. за принятие этого решения.

7. Снять с работы секретаря по пропаганде и заведующего отделом про­паганды и агитации Ленинградского горкома тов. Широкова И.М., отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б).

8. Возложить партруководство журналом "Звезда" на Ленинградский обком. Обязать Ленинградский обком и лично первого секретаря Ленин­градского обкома и горкома тов. Попкова принять все необходимые меры по улучшению журнала и по усилению идейно-политической работы среди писателей Ленинграда.

9. За плохое руководство журналом "Ленинград" объявить выговор тов. Лихареву Б.М.

10. Отмечая, что журнал "Звезда" выходит в свет со значительными опоз­даниями, оформляется крайне небрежно (обложка имеет неприглядный вид, не указывается месяц выхода очередного номера), обязать редакцию "Звез­ды" обеспечить своевременный выход журнала и улучшить его внешний вид.

11. Возложить на Управление пропаганды ЦК (т. Александрова) конт­роль за выполнением настоящего постановления.

12. Заслушать на Оргбюро ЦК через 3 месяца отчет главного редактора "Звезды" о выполнении постановления ЦК.

13. Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настояще­го постановления ЦК ВКП(б) .

РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 272. Л. 7-11. Подлинник. Машинопись.

Иван Толстой: Принятое 14-го августа 46-го года Постановление было доведено до сведения трудящихся в двух докладах секретаря ЦК Андрея Жданова – на собрании партийного актива и на собрании ленинградских писателей. Мишенью постановления были Анна Ахматова, Михаил Зощенко, но не только они – вся литература серебряного века, а также эсер Савинков, украинский романист Винниченко, группа «Серапионовы братья» и – совсем свежий для тех дней пример – пародийное «Возвращение Онегина» Александр Хазина.

Жданову в идеологической вакханалии послевоенных лет отводилась особая роль. Сталин назначил его политическим убийцей, чьими устами следовало произнести все те проклятья, что рождались в кабинете вождя, от постановления к постановлению, с прицелом от одной запуганной группы интеллигентов – к другой. И сила заклинательных слов была впечатляюща. Жданов сделал свое дело. После его скорой смерти его именем были названы города и колхозы, районы и предприятия. В Ленинграде ждановским стало главное учебное заведение – гордость, Университет.

Вот как эмоционально говорил об этом четверть века назад профессор Ефим Григорьевич Эткинд, из Ленинграда изгнанный во Францию. Архив Радио Свобода.

Ефим Эткинд: Ленинградский университет, один из великих университетов мира, носит имя Андрея Жданова – ЛГУ имени Жданова. Подумать только – университет Менделеева и Веселовского, Жирмунского и Ухтомского, Тарле и Григория Александровича Гуковского, Берга и Эйхенбаума назван именем не слишком грамотного погромщика, того самого заплечных дел мастера, который совершал публичные казни писателей, музыкантов, режиссеров и который ничуть не скрывал своего пристрастия к партийному террору.

Цитата: «Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко. Он, никого и ничего не стесняясь, публично обнажается, он не хочет перестраиваться и пусть убирается из советской литературы. В советской литературе не может быть места гнилым, пустым, безыдейным и пошлым произведениям». Вторая цитата: «Анна Ахматова является одним из представителей этого безыдейного реакционного литературного болота. До убожества ограничен диапазон ее поэзии. Поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой».

Третья цитата: «Задача советской литературы заключается не только в том, чтобы отвечать ударом на удары против всей этой гнусной клеветы и нападок на нашу советскую культуру, на социализм, но смело бичевать и нападать на буржуазную культуру, находящуюся в состоянии маразма и растления».

И, наконец, последняя цитата: «Нам ли низкопоклонничать перед всей иностранщиной и занимать пассивно-оборонительную позицию?».

Эта брань и составляет содержание ждановщины. Или, иначе говоря, сталинской культурной политики. Три-четыре куцых фразочки, имитирующих идеи. Чем этих фразочек меньше, и чем они примитивнее, тем быстрее и легче их усваивали простодушные обыватели.

Во Франции готовятся судить Клауса Барби – бывшего начальника лионского гестапо. Он отправлял на смерть людей, пытал заключенных, калечил их. Но ведь и Жданов калечил людей. Если не всегда физически, то уж духовно-то, во всяком случае. Из двухсот миллионов большинство читало его брошюру, наверное, с сочувствием. Что же это, в самом деле, мы тут будем «кровь на рыле, топать к светлому концу», как потом говорил Александр Галич, а эти Зощенки, да Ахматовы нас же поливают помоями. Все они продались ЦРУ, а живут лучше нашего: ездят в дома творчества и поликлинику свою имеют, а еще недовольны.

Жданова не только не собираются судить, но его именем назван Ленинградский университет.

Иван Толстой: Сегодняшний соредактор журнала «Звезда», критик Андрей Арьев, связывает Постановление 46-года с событиями более ранними, относя замах идеологического кулака к довоенным временам.

Андрей Арьев: В 1936 году, конечно, трудно было предугадать, что через 10 лет будет такое общероссийское, общесоюзное и, даже, можно сказать, общемировое Постановление. Но, тем не менее, если приглядеться к тактике советских властей, то можно было кое-что понять уже в 1936 году. В 1934-м погиб Киров, к власти пришел Жданов. К 1936 его позиции в Ленинграде уже более или менее утвердились, и он начал действовать. Как раз в январе 1936 года в «Правде» была опубликована статья, одна из первых погромных статей, череда которых последовала дальше, «Сумбур вместо музыки».

И вот первыми отреагировали в Ленинграде. В марте 1936 года состоялась череда собраний в Союзе писателей, на которых громили всего-навсего одного человека, как ни странно. Но это была, действительно, такая пробная история. Выбрали совершенно невинного, тихого, недавно появившегося в Ленинграде писателя, приехавшего из провинции, Леонида Добычина. Писатель, действительно, высочайшего класса и мастерства. Но тогда это было мало кому ясно. Писателя беспартийного. И вот его громили на череде собраний. Несколько собраний было в Союзе писателей. Громили его как формалиста и как натуралиста. Все это было совершенно не связано друг с другом. Но, тем не менее, установка была понятна. Она была испробована еще давным-давно и исходила из положения Ленина, который еще в 1905 году в известной своей статье «Партийная организация и партийная литература» угрожал: «Долой писателей беспартийных, долой писателей сверхчеловеков». И дальше говорил вещи вполне банальные о том, что писатель не может жить и быть свободным от общества. Вещь совершенно банальная, но из нее следовали выводы довольно-таки угрожающие. Потому что если ты не свободен от общества, то, следовательно, ты должен ему подчиниться. А это общество подчиняется партии. Долой писателей беспартийных. Таким образом, ты должен был признать правоту того, что ты являешься рабом и заложником этой системы, якобы общественной, а на самом деле, системы диктатуры пролетариата, диктатуры одной партии. И вот на примере Добычина очень хорошо было продемонстрировано, что такое эта диктатура. Бедный писатель, который после этих чисток и погромов просто исчез, в самом буквальном смысле: он куда-то ушел и не вернулся. По всей видимости, он покончил с собой.

Карьера Жданова на этом не прекратилась, и он понял, насколько могущественной является эта идеология, власть слова совершенно пустого, не важного, но, тем не менее, оказывавшаяся очень существенной.

Вообще, нужно понять одну, на мой взгляд, очень важную вещь, что для большевиков, в первую очередь, как раз и было важным слово. Они исповедовали материализм, но на деле были самые заскорузлые идеалисты. Идеалисты самого худшего толка, против которого они, вроде бы и боролись. Об этом говорили лучшие из них и талантливейшие, как Владимир Маяковский, который написал перед смертью:

Я знаю силу слов, я знаю слов набат,

Они не те, которым рукоплещут ложи,

От слов таких срываются гроба

Шагать четверкою своих дубовых ножек.

Совершенно поразительно про дубовые ножки гробов. Ведь скоро эти гробы, не хуже шекспировского Бирнамского леса, зашагали и на Маяковского, и от Кремля все это шагание гробов продолжалось достаточно долго. И Ленин, в первые же дни, когда большевики захватили власть, издал специальный указ об ограничении демократических свобод, об ограничении печати. Как всегда, говорил, что это нечто временное. Но, как известно, именно временное и было наиболее постоянной категорией в советское время – временные трудности, временные ограничения свобод, и так далее. Под этим знаком временности некоторые временщики прожили до конца своих дней. Так что определенная внутренняя связь, связанная с внутриполитической системой и более широкая философская между обоими этими Постановлениями, несомненно, была.

Иван Толстой: Мы попросили специалиста по политической истории ХХ века Юлию Кантор поместить Постановление 46 года в послевоенный контекст.

Юлия Кантор: Говоря о политическом контексте, в какой вошло Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», нельзя забыть именно о послевоенной атмосфере в городах, в стране и, особенно, в Ленинграде, освободившемся от блокады, потерявшем половину своих жителей. Возвращаются эвакуированные, и в это время возникает то, что называлось когда-то «синдромом войны 12-го года», когда наши солдаты, наши военные возвращались из Франции, надышавшись воздухом свободы и имея возможность сравнить, как живут здесь, и как живут там. Там - за рубежом. Естественно, что в освобожденных странах было видно, насколько лучше там живут люди, чем в посткоммунистической советской России. С такими рассказами фронтовики приходили к своим семьям, на свою работу, на свои предприятия. Естественно, это не могло не обсуждаться, а, соответственно, не могло не приниматься к вниманию коммунистическими властями, которые должны были что-либо противопоставить этому или как-то заглушить, в том числе, и эти впечатления. И, в этом смысле, Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», касавшееся Ахматовой и Зощенко, касавшееся, по сути, не только писательской организации, но и всей интеллигенции, имело поводом, помимо того чтобы приструнить литераторов, как носителей духовности, но и дать набатный звонок обществу, объяснив ему внятно, что никаких послаблений режима после войны все равно не будет и что репрессии будут, и что с инакомыслием будут бороться по-прежнему. Власть совершенно внятно сказала об этом именно в Ленинграде, городе наиболее пострадавшем от войны, который всегда этой властью был нелюбим. И Постановление, по сути, явилось хоть и не запланированной, быть может (этого мы никогда не узнаем, поскольку документов на этот счет вроде бы нет), но все же предтечей дальнейших политических процессов, которые захлестнули страну в последующие годы. Это и «Ленинградское дело», и дело «безродных космополитов», и последнее прижизненное сталинское «Дело врачей». И, в этом смысле, власть еще и смотрела, насколько самортизирует общество, насколько согласится вздохнувшее свободно послевоенное общество с попытками режима себя же самого приструнить. И увидело что да, общество совершенно не изменилось и готово воспринимать эту политическую линию и в дальнейшем.

Иван Толстой: Кто был реальным автором Постановления?

Андрей Арьев: Подготавливали его в недрах ЦК. Сейчас называют каких-то конкретных критиков, но, на самом деле, возможно, они тоже участвовали в этом как нанятые рабочие лошади, но само по себе постановление подготавливали Жданов, Александров и Еголин (зам начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б), которого, после Постановления, когда редколлегия журнала «Звезда» будет разогнана, поставят руководить этим журналом.

Иван Толстой: Еголину, москвичу, приходилось еженедельно ездить из Москвы в Ленинград – присматривать за журналом – и на той же неделе возвращаться в столицу обратно. Так продолжалось в течение 4-х месяцев. Наконец, «Звезде» был найден постоянный редактор – критик Валерий Друзин. Сам Сталин позаботился о комфорте руководителя «Звезды» и, среди дел государственной важности, нашел время для такой бумаги.

Диктор:

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

РАСПОРЯЖЕНИЕ

Москва, Кремль

1. Увеличить редакции журнала "Звезда" лимит персональных окладов на один оклад.

2. Установить главному редактору журнала "Звезда" т. Друзину В. П. персональный оклад в размере 3750 рублей в месяц.

3. Обязать Министерство автомобильной и тракторной промышленности поставить в III квартале 1951 г. Главполиграфиздату при Совете Министров СССР для редакции журнала "Звезда" одну легковую машину "Победа" за счет резерва Совета Министров СССР.

4. Установить лимит расхода бензина для одной легковой автомашины редакции журнала "Звезда" в размере 200 литров в месяц за счет фонда Главполиграфиздата при Совете Министров СССР.

Председатель Совета Министров Союза ССР И. СТАЛИН

Иван Толстой: Комментирует Андрей Арьев - сегодняшний редактор «Звезды»

Андрей Арьев: Вы знаете, самое пикантное в этой истории то, что никакой машины «Звезда» не получает. Действительно, так получается у них, что пряников в этой распорядительной системе изготавливают много меньше, чем кнутов. И достаются эти пряники, как правило, всем этим погонщикам, тем, кто в руках кнуты и держит. Не получил журнал «Звезда» машины. Все это Постановление, конечно, является идеальной иллюстрацией к гению Гоголя, это просто начало «Мертвых душ», где два мужика спорят о том, доедет ли колесо брички, в которой сидит Чичиков, до Казани или только до Москвы. 200 литров бензина - это просто восхитительно. Было рассчитано, что до Москвы, может быть, можно было доехать из Ленинграда, а до Казани уже ни в коем случае. Дальше, чем до Москвы, никому добираться было не положено.

Иван Толстой: А как представлена эта погромная история в музее второй героини Постановления – Анны Ахматовой? Рассказывает директор Ахматовского музея в Петербурге Нина Попова.

Нина Попова: Для нас важнее эта история, увиденная глазами Ахматовой, в ее причинно-следственной связи событий. Для нее это связано было с визитом Исайи Берлина, сэра Исайи, как его будут называть уже в 60-е годы, который был здесь в конце 45-го – начале 46-го. Собственно, она-то рассматривала ждановское Постановление как своего рода наказание за ее несанкционированное властями свидание с иностранным гостем, что было уже невозможностью в жизни человека в послевоенном Ленинграде. Поэтому, мне кажется, что никаких новых документов, за последние 10 лет, пожалуй, не появилось.

Когда-то Андрей Юрьевич Арьев сделал блистательных доклад, объясняя историю возникновения этого Постановления некоей вокруг Кремля, вокруг Сталина партийной борьбой двух людей – Жданова и Маленкова. Это были как бы две партийные фракции и, в зависимости от того, кто перетянет, на того должно было пасть милостивое внимание вождя, и расклад отношения Сталина зависел от того, кто из двух этих партийных лидеров в этом противостоянии победит. Победил Жданов, победил, именно проведя эту акцию с ленинградскими писателями, эта акция получила резонанс, она имела успех и, поэтому, партия Жданова в Кремле победила. Мне кажется, что это правильно. Потому, что у истории Постановления, связанного как с именем Ахматовой, так и с именем Зощенко, как у конуса есть несколько срезов. Один - это тот наверху, точечный, когда вокруг Сталина начинается внутрипартийная колготня. Кто победит, получив внимание вождя. И другой срез - это жизнь Ахматовой с какими-то событиями, развитием этих событий. Все это надо сопрягать. Конечно, все это сложно, все это такой закрученный и продуманный механизм, как в Кремле, так и в Смольном, как в Москве, так и в Ленинграде. Ударило по известному нам кругу людей. Конечно, за этим стояли какие-то кремлевские игры, которые были очень органичны для того времени.

Иван Толстой: В чем находила Анна Андреевна духовные силы, чтобы преодолеть эту драму?

Нина Попова: Я думаю, что это было пережитое ею тогда ощущение некоей свободы духа. Этот приезд Берлина и возможность понимания друг друга. Человек, которого она называла гостем из будущего, но ведь этот гость из будущего в ее поэзии появляется очень давно, еще в молодости. Это как бы обращение к тому человеку, который станет ее читателем, понимающим с абсолютной полнотой замысел ее поэзии и смысл ее мира. Это будет, вероятно, молодой читатель. Она всю жизнь жила с этой верой и надеждой, что появятся люди, которые могут стать такими гостями из будущего с абсолютным пониманием. Абсолютное понимание она услышала в своем диалоге с Исайей Берлиным. Может быть, потому, что оба они воспитаны были классической русской литературой, русской культурой 19-го – начала 20-го века и потому, что он человек, все-таки, проживший в свободном мире и ощущавший себя свободным человеком. Мне кажется, что это очень много ей дало. Потому что за это можно было и пострадать. За это можно было и пережить то, что происходило вокруг нее в 46-м, начиная с августа. Я думаю, что и как женщина, и как человек, и как поэт она подпитывалась этой встречей, и это давало ей силы противостоять.

Иван Толстой: Вот, что вспоминал об этом историческом визите 45-го года философ и эссеист сэр Исайя Берлин.

«Затем Ахматова прочла по рукописи «Реквием». Она остановилась и начала рассказывать о 37-38 годах, когда и муж и сын ее были арестованы и сосланы в лагерь. О длинных очередях, в которых день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали вестей о мужьях, братьях, сыновьях, ждали разрешения послать им передачу или письмо. Но новостей никогда не было. Она говорила совершенно спокойным, бесстрастным тоном, иногда прерывая свой монолог замечаниями вроде: «Нет, я не могу, все это бесполезно. Вы живете в человеческом обществе, в то время, как у нас общество разделено на людей и… И даже теперь».

К этому времени было, мне кажется, три часа утра. Она не подавала никакого знака, что мы надо уйти. Я же был слишком взволнован и поглощен, чтобы сдвинуться места. Я стал умолять ее позволить мне записать «Поэму без героя» и «Реквием». «Не нужно, - сказала она, - В феврале должен выйти томик моих избранных стихов. И все это уже есть в корректуре. Я пошлю вам экземпляр в Оксфорд».

Как мы знаем, партия судила иначе, и Жданов выступил с публичными поношениями Ахматовой, назвав ее полумонашенкой-полублудницей. Выражение, которое он не полностью выдумал. Эти обвинения были частью более широкой кампании, направленной против формалистов и декадентов. И против двух журналов, в которых печатались их произведения».

Иван Толстой: Смысл сближения в одном постановлении фигур Ахматовой и Зощенко объясняет Юлия Кантор.

Юлия Кантор: Ахматова – утонченная врагиня режима, такой осколок старого времени, не покорившаяся, не до конца раздавленная, и Зощенко – демократический, практически пролетарский писатель, обо всех и для всех, не претендовавший на элитарного читателя, казалось бы, и любимый простыми советскими гражданами, как говорили тогда. И, тем не менее, их имена стояли рядом. В этом тоже важный политический подтекст. Такие разные литераторы и такая одинаковая идеологическая кара. Получалось, что в любой зазор между существованием лирики Ахматовой и прозы Зощенко тоже опасно было попадать. Потому что между этими полюсами тоже невозможно было быть угодным власти.

Александр Володин, знаменитый ленинградский драматург рассказывал мне когда-то, что он помнит, как происходило собрание в ленинградской писательской организации, когда, прямо скажем, издевались над Зощенко. Зощенко, на вопрос английских студентов, приехавших в Ленинград, согласен ли он с критикой в свой адрес, ответил, что не согласен. И, естественно, это стало поводом для продолжившихся разборок. И вот Александр Володин вспоминал, что Зощенко говорил долго, нервно и закончил свое выступление так: «Мне не надо вашего сочувствия. Дайте мне спокойно умереть». И покинул трибуну. И в гробовой тишине зала раздались аплодисменты. Аплодировали два человека. Писатель Израиль Меттер и молодой драматург, только что вернувшийся с фронта, Александр Володин.

На самом деле, в этой тишине раздался еще один голос, голос Константина Симонова, любимого всей страной за военную лирику, за «Жди меня» и за очень многое другое, за «Дороги смоленщины». И Симонов очень спокойно сказал: «Ну вот, еще два товарища присоединили свой голос к английским буржуазным сынкам». Симонов был прислан в Ленинград, чтобы надзирать за тем, что происходит в ленинградской писательской организации. Не случайно, видимо, Симонов, еще и потому, что он был народным кумиром и должен был одно, то есть самого себя, противопоставить другому, то есть неудобному, нежеланному, непризнанному властью.

Иван Толстой: О выборе Михаила Зощенко в качестве кандидата на политическую казнь размышляет Андрей Арьев.

Андрей Арьев: Зощенко был, конечно, перед войной и во время войны, может быть, самым известным и популярным писателем советской поры, не только в Ленинграде, но и во всей России. Он известен был и у нас, и за границей. И что замечательно – он был популярен как среди самых простых, даже необразованных слоев населения, так и среди очень высокоодаренных. Потому что его мастерство было изумительным, и оно действовало на любые слои населения. Так что это был просто самый популярный писатель из всех возможных, живших в Советском Союзе в 1946 году. Те методы, при помощи которых изничтожались эти писатели, были действительно поразительные. И публично обозвать Анну Андреевну Ахматову взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и молельной, это был уже верх разнузданности. Так же, как называть Зощенко пошляком и подонком литературы. Все эти слова были в этих докладах.

Иван Толстой: Можно ли связывать арест ахматовского сына Льва Гумилева с постановлением 46 года. То есть, допустимо ли говорить что то, что миновало Ахматову в пенитенциарном смысле, набросилось на ее сына?

Нина Попова: Мне кажется, что многие нити ведут к аресту Льва Николаевича 6 ноября 1949-го. В том числе, конечно, и эта история. Но я думаю, что и Ленинградское дело, которое сало разворачиваться в городе с августа 49-го, как только эта машина закрутилась, то взяли всех повторников в этом городе. А в этом смысле, Лев Николаевич тоже был повторником. Я думаю, что этот контекст – Лев Гумилев, как человек, попавший в историю Ленинградского дела, и эта нить тоже была, но с другой стороны. Во время пыток его спрашивали, первое обвинение, которое он слышал, это подтвердить, что мать была шпионкой в пользу Англии. Что она встречалась с английским шпионом. Имелась в виду встреча с Берлином. Значит, это проигрывалось в сознании тех людей, как повод для ареста, для того, чтобы в очередной раз Льва Николаевича ожидали какие-то годы заключения.

Иван Толстой: А почему вообще удар был направлен именно на «Звезду» и «Ленинград». Чем был обусловлен такой выбор?

Андрей Арьев: Да вообще-то очень просто – потому что в Ленинграде больше журналов и не было. Было всего два журнала. На большее не хватало ни материала, ни материи, бумаги. Действительно, ведь в век торжества материализма материя имела тенденцию как-то исчезать. Оставался один тяжелый дух камлания и шаманства. Как ни страшно это прозвучит, этот дух оголтелого идеализма, позволяющий в черном видеть белого и наименовать черное белым и белое черным, абсолютно явственно прозвучал в этом докладе. Абсолютно беззастенчивом. Рассказ Зощенко «Приключения обезьяны», который перед этим был напечатан в журнале «Звезда», там было абсолютно громогласно объявлено, что, якобы, содержанием этого рассказа является то, что обезьянка, которой неохота жить на воле среди людей, возвращается к себе в клетку и считает жизнь в клетке лучше, чем жизнь среди людей. Ведь только что, в предыдущем номере, был напечатан этот рассказ, где эта обезьянка после того, как зоопарк был разбомблен, убежала из клетки, она путешествует по городу и, в конце концов, оказывается в руках у мальчика, который хочет сделать из нее почти что человека. Во всяком случае, ласково к ней и хорошо относится, и никуда она, ни в какой зоопарк не убежала. Просто на глазах у всех сказать, что содержание было прямо противоположным. Я уж не говорю об Ахматовой, о том, что она была обвинена в стихотворении, якобы только сейчас написанным, и Жданов, совершенно не стесняясь, цитирует, что Ахматова сейчас пишет:

«Все расхищено, предано, продано…»

Это стихотворение 21-го года. Поразительно, это одно из самых светлых стихотворений Ахматовой. О чем же еще можно было писать в 21 году, во время военного коммунизма, хотя сами большевики не отрицали это разрухи, того, что все расхищено и продано. Но ведь заканчивается это стихотворение одним из самых замечательных и самых светлых ее прозрений, которые были, может быть, на руку этой власти:

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам,

Никому, никому не известное,

Но от века желанное нам.

Это «от века желанное нам» было все перемазано и замарано. И все это благодаря напору слов, бессмысленно веря в то, что при помощи слов можно все что угодно сделать, особенно в России, где склонны верить разным иллюзиям, мечтам и мерам. На этом, собственно говоря, и держалась советская власть, на этом, самом грубом, самом никому не нужном идеализме, на вере в слово.

Иван Толстой: Как после постановления 46-го года складывались отношения Анны Андреевны с ее товарищем по несчастью Михаилом Зощенко?

Нина Попова: Она ведь сильнее была в своих реакциях и понимании того, что происходило, чем Зощенко. Она - женщина удивительная. Они встречаются с Зощенко на какой-то ленинградской улице, и там получается, что Зощенко уже знает, а она еще нет. И когда Зощенко спрашивает: «Что же делать, Анна Андреевна?». «Терпеть надо, Мишенька, терпеть». И она же терпела. Смотрите, до ареста сына она как-то очень мужественно и осознанно этот крест свой несла. Там же еще была ситуация, что в записных книжках Ахматовой обозначена. Первый месяц она должна была каждый день подходить к окну своей комнаты в Фонтанном доме, на скамейке в саду сидел некто из НКВД, которому она демонстрировала, что она жива. То есть, было поставлено условие, чтобы она себя не уморила, пережив это Постановление. И она себя не уморила, у нее были силы пережить этот месяц, когда не было карточек. Когда приносили апельсины и шоколад, а ей просто нечего было есть. Вели себя с ней, как будто бы она была больная. А она была просто голодная. Мне кажется, что ее реакция была как-то осознаннее. Она понимала, что происходит, и адекватно на это отвечала. А вот в 49-м, когда арестовали Леву, вот это для нее, с моей точки зрения, было таким ударом, после которого она, уже пройдя необходимость создания цикла, посвященного дню рождения Сталина, с трудом поднималась. В каком-то смысле, они добились своего. Это был человек, который ощутил горечь поражения, они заставили ее написать этот цикл стихов и публиковали его весь 50-й год, разделив его на три части, в журнале «Огонек». Здесь вот меру своего унижения, и бессмысленного притом, потому что ее стихи не освободили Леву и никакого не возымели результата в ее борьбе за освобождение сына, но унижения ее, повергнувшее ее к ногам тирана, этого они добились. И она это тоже понимала. И мне кажется, что это другая Ахматова. Та, которую мы знаем по фотографиям конца 50-х годов – начала 60-х это такая располневшая, обрюзгшая внешне. Это все результат, как она писала после ареста Левы, двух месяцев в холоде и голоде до 19-го декабря 49-го, пока она не написала это цикл стихов, посвященных Сталину.

Иван Толстой: Ждановщина. Этим словом несколько десятилетий называли ту атмосферу идеологического погрома, что жила в Ленинграде, когда никакого Жданова уже не было и само Постановление в советских школах не изучали – текстуально, по крайней мере, к нему не обращались. О ждановщине размышляет Ефим Григорьевич Эткинд. Архивная запись.

Ефим Эткинд: Разве не ждановщина – писательский и даже всенародный суд над Пастернаком в 58 году, и поношение книг Солженицына теми, кто их в глаза не видал, в 72-м? Или выступление свидетелей обвинения по делу Иосифа Бродского в 62-м, по схеме: стихов его я не видел, но знаю, что он вредный, упадочный и антисоветский поэт?

30 лет, как нет на свете Сталина. 35 лет, как умер Андрей Жданов. А дело, созданное ими обоими, живет. Жданов живет не только в названии Ленинградского университета, но и в разгроме альманаха «Метрополь», и в травле Георгия Владимова, Владимира Войновича, Василия Аксенова, Семена Липкина, Инны Лиснянской, Евгения Попова, множества других. Жданов живет в принудительной эмиграции на Запад писателя Виктора Некрасова, художника Павла Бунина, виолончелиста Ростроповича, шахматиста Корчного, историка Каждана, танцора Нуреева.

А в исторической энциклопедии, в 1964 году, знаете, что об Андрее Жданове сказано? А вот что. «Занимаясь вопросами идеологической работы, принимал непосредственное участие в разработке и принятии (да, да «принимал в принятии»!) ряда решений по вопросам идеологии и культуры в области музыки и литературы, которые содержали некоторые субъективистские оценки с позиций культа личности Сталина».

Какая изумительная формула! Так же можно, вероятно, сказать и о Малюте Скуратове: принимал непосредственное участие в дроблении челюстей и в принятии ряда решений по вопросам, которые содержали некоторые субъективистские оценки пытаемых и казненных с позиций культа личности царя Ивана Васильевича.

Иван Толстой: Мы поинтересовались, что же знают о всей этой истории петербуржцы. Наш корреспондент Александр Дядин задавал вопрос: чем было вызвано Постановление 46-го года и против кого оно было направлено?

Тогда, по-моему, Сталин Фадеева восстановил председателем Союза писателей, и были как раз Ахматова, Зощенко и Пастернак, по-моему. Они, мне кажется, не показывали, как в то время считали, руководящую роль партии.

Я, вообще, филолог по образованию. Я в курсе, я слышала, но точную информацию вам дать не могу. Молодежь сейчас плохо осведомлена.

Это были умные, очень грамотные, образованные и культурные люди. А движение против них было естественным со стороны людей с не очень высоким уровнем культуры. Власть, управляющая культурой, не понимала такого уровня художественных произведений, и, поэтому, завидовали и отрезали. Это была зависть не к произведениям, а к культуре. К тому, что они могут, а мы не можем. То же самое касалось и Пастернака потом.

Трудно даже сказать, против кого. Против всей нашей интеллигенции. Это была определенная политика. Власти всегда необходимо быть властителем душ и сердец. А интеллигенция является носителем каких-то других мнений. Соответственно, необходимо было людей поставить на свое место. И их ставили.

Власть, мне кажется, не мстит, власть делает то, что ей нужно, и то, что ей удобно. А за что может быть гонение? За то, что человек пытается сказать чуть-чуть правды. Зощенко я хорошо знаю. А с остальными хуже знаком. Они, по каким-то причинам, не устраивали власть.

Не могу сказать. Я в 46-м году только родилась. Я, например, против теперешней власти. Сейчас наркомания, проституция. Пенсионеров вообще поставили на колени. Тогда было лучше.

Наверное, не до литературы было, надо было страну восстанавливать после войны. Хотя у Ахматовой были вещи, посвященные блокаде, насколько я помню. И какое-то особое гонение на нее по этому поводу вряд ли могло быть. А вот по поводу Зощенко и Пастернака… Может, по их творчеству решили проехаться таким способом. Тем более, журналы вольные, в то время, это, считай, оппозиционные. Думаю, что поэтому.

Думаю, что в то время мало уделяли внимания таким известным людям. Заняты были совсем другим. Я думаю, что только поэтому.

Очень трудно на это ответвить. Потому как в тот период времени, вероятно, это было малоизвестно.

Не знаю. Не слышал об этом постановлении.

Никому не нравился свободный дух. А, может, против евреев, в какой то степени. А чем они так пугали власть? Так народ-то от них будет умнеть.

Зощенко писал нашу жизнь. Все как оно есть, все описывал. Я отдыхал в Сестрорецке, там на могиле всегда цветы. У нас, если начнут писать правду, то все - ты уже не наш, не нужен.

Иван Толстой: Постановление повлияло не только на атмосферу внутри страны. И судьба русской эмиграции оказалась в зависимости от этого документа. Рассказывает Андрей Арьев.

Андрей Арьев: 14 июня 1946 года был издан специальный указ Президиума Верховного Совета СССР в восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции. Особенно к Франции было большое внимание. Действительно, там была наиболее важная часть первой русской эмиграции. И уже осенью 45-го года были позваны в посольство и Бунин, и другие деятели. Особенно надеялись на Бунина, лауреата Нобелевской премии. И Бунин действительно приходил в посольство, беседовал с Богомоловым, был даже на приеме. Но потом очень трогательно рассказывал о том, что он уже было взял рюмку, уже взял бутерброд с икрой, но когда Богомолов поднял тост за Сталина, то Бунин рюмку опустил и говорит, что только успел надкусить бутерброд и положил его на место. Получается, действительно, чистый Зощенко. У него, помните, надкус сделала и положила на место? Так вот, Иван Алексеевич тоже надкусил бутерброд в советском посольстве, но не стал пить за Сталина и отложил его.

В это время, после этого Постановления, многие все-таки взяли советские паспорта, в том числе, очень видные люди, очень видные писатели, например, Алексей Ремизов. Многие просто уехали в Россию. Но, тем не менее, когда стало понятно, что в России снова делается, а стало всем это понятно из этого Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», то в среде писателей произошел резкий раскол. Из Союза ушли Адамович, Вадим Андреев, Вера Бунина, Газданов, Тэффи. А потом, через несколько дней, ушел оттуда и Бунин. Так что начался большой раскол. И, хотя на посулы советские не все подались, но, в общем-то, эмиграции был нанесен большой урон. А если бы не было это столь хамским и грубым Постановлением, в 46-м году, может быть, заманено было бы в Россию гораздо большее количество писателей. Может быть, и Бунин приехал бы в Россию. Во всяком случае, он, так же, как и Георгий Иванов, в 46-м году прекратил всякие отношения с советским посольством, к осени 46 года все надежды русской эмиграции на то, что на родине происходит какое-то возрождение, прекратились. И, таким образом, отразилось это Постановление на жизни русских писателей в Париже.

Иван Толстой: И последний вопрос директору Ахматовского музея Нине Поповой. Нина Ивановна, можно ли говорить, что после ХХ съезда и вплоть до выхода сборника «Бег времени», Постановление 46-го года как-то стало иссякать и, в результате, для Анны Ахматовой иссякло. Злая сила, яд этого Постановления постепенно, все-таки, иссякли, и она сравнялась в своих правах (или в своем бесправии) с прочими своими современниками в отношении Горлита, цензуры?

Нина Попова: Я думаю, что нет. Потому что, во-первых, она была тем человеком, который живет по всем законам старой культуры, той, классической… Как известно, оскорбляют публично, а извиняются в пределах сортира. Даже этого извинения она не получила. Оно ей было совершенно необходимо, хотя бы в какой-то форме. Пусть текст Постановления уходил из учебников по литературе в старших классах. И потом это была такая двойная норма. В кругу интеллигенции, в кругу людей, связанных с литературой, все понимали, что уже это Постановление опрокинуто решениями ХХ съезда, что это вынесено за скобки. Вынесено-то оно вынесено, в сознании этого круга людей, но, тем не менее, текст официальный не отменен. И я уж не говорю про то, что перед нею не извинились. И, как мне кажется, только 89-й год, когда это было отменено окончательно (Музей Ахматовой, созданный в 89-м), это тоже своего рода попытка властей Ленинграда извиниться и оправдаться перед неким общественным мнением не только внутри России, но и на европейском материке. Тогда это осознавалось как вещь необходимая. Доказать, что мы поняли, что это было для города такое темное пятно, мы от этого открещиваемся. И я думаю, что цензура, калечившая ее последний сборник «Бег времени», то же самое, была в таком же напряжении, может, меньше, чем в 52-м году, когда стали, впервые после Постановления, печатать ее переводы, но, тем не менее, она была в напряжении. Потому что, если убирать стихи Ахматовой 40-х годов, а печатать только любовную лирику в 64-м году… Ахматова же понимала, что это некая государственная тенденция представить ее по-прежнему поэтом, оставшимся в 10-х – 20-х годах, даже с ее очень тонким, психологическим анализом истории чувства, и попытка представить это как борьбу, противостояние высокого, плотского, возвышенного. Но не та Ахматова, которая была Ахматовой с конца 30-х, с 40-го года. Это не Ахматова в связи с историей России, с пониманием этой страны, с рассказом о своем поколении, с отношением к жизни своего поколения, которое в «Поэме без героя»… Духовная высота этого поколения Серебряного века, ее молодости, все-таки, там проявляется очень сильно. И поэма-то родилась, как своего рода желание представить их молодость, жизнь их духа, зачеркнутую советским образом жизни в конце 30-х, в 40-е годы, создавшим такое ощущение, что их всех и не было, никого не было. Вспоминать их нельзя было, печатать их нельзя было, заниматься изучением их творчества нельзя было. Поэма рождается как противостояние заплыванию этого озера духовной жизни, истории культуры, русской и петербургской, она вся заросла этой верхней ряской советского сознания. И это был такой ужас для Ахматовой, что начинается поэма просто на уровне поэтического текста, почти музыкально-интонационного. Представить себе, что они были. Почему все люди ее поколения так остро отозвались на поэму? Потому что там было самое главное – они были, они были так многогранны, так интересны, они были. И вот как бы такие фрагменты обозначения этого поколения, существующие в отрывках, буквально в мазках в «Поэме без героя», Петербург 13-го года, только для того, чтобы доказать, что они были. И ей это было важно.

«О ЖУРНАЛАХ “ ЗВЕЗДА” И “ ЛЕНИНГРАД” »

АлександрРубашкин

ЖДАНОВЩИНА

Будь прокляты Бенкендорфы и Дубельты, какой бы режим ни защищали они насилием над литературой! Бедный, ничтожный поскребыш, его бесславье перейдет в века. Жданов и не догадывался, каким страшным клеймом он клеймит и себя и свое потомство - своим безграмотным и хамским наскоком на Ахматову и Зощенко. 1

Корней Чуковский

«После войны, как после грозы, птицы запели» - таково было поэтическое восприятие победы. Вернувшиеся домой, одновременно со скорбью о погибших, ощущали подъем необычайный. Казалось, жизнь пойдет по-другому, лучше, чем в довоенное время. Так думали и люди не склонные к самообольщению. Илья Эренбург уверял летом 1945 года Ольгу Берггольц, что 1937 год повториться не может. Правда, наиболее прозорливые - тот же Эренбург - почувствовали довольно быстро: рано пташечка запела…

В начале 1946 года ташкентский студент, начинающий поэт Эдуард Бабаев, собираясь поступать в Литературный институт, приехал в Москву с рекомендательными письмами А. А. Ахматовой и Н. Я. Мандельштам и пришел с ними
к Эренбургу. Тот, выслушав его, сказал буквально следующее: «Ни у кого не берите никаких рекомендательных писем. Не связывайте себя. Никто не может поручиться, что те имена, которые сегодня звучат обнадеживающе, завтра не окажутся отверженными. <…> Зачем и кому это сейчас нужно, ссылаться
на авторитет Анны Ахматовой. Одна такая строка может погубить вас». 2

Все же и для Бабаева, и для большинства грамотных граждан страны, открывших газету «Правда» за 21 августа 1946 года, инвективы против знаменитых - в Ленинграде, по крайней мере, более знаменитых не было - писателей Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, проскрежетавшие в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда” и „Ленинград”», стали шоком. Фразеология этого документа была оскорбительна - и по духу, и по форме. Абзацы из него и из напечатанного ровно месяц спустя в той же «Правде» «Доклада т. Жданова о журналах „Звезда” и „Ленинград”» потом бесконечно цитировались. Их беспощадные формулировки не оставляли сомнений: А. А. Жданов, тогдашний главный идеолог Кремля, распоясался под непосредственным присмотром Сталина. Один из участников встречи с «вождем всех народов», вызванный вместе с другими руководителями Ленинградской писательской организации и редакторами журналов - еще в августе, до доклада Жданова, - говорил мне, что Сталин прямо назвал Зощенко «врагом». Словечки в адрес Ахматовой были также уничижительны и не оставляли сомнений: от советской литературы она отлучена навсегда.

Как заклинание с августа 1946-го о Зощенко повторялось: «пошляк и подонок», пишущий «пасквили на советских людей»… А о самом факте появления произведений Зощенко и Ахматовой на страницах ленинградских журналов информировалось как о «грубой политической ошибке»…

В отличие от немедленно закрытого «Ленинграда», в более маститую «Звезду» взамен полностью отставленной редколлегии решили прислать новое начальство - из Москвы (в Ленинграде не доверяли даже рептилиям). Главным редактором был назначен работник ЦК А. М. Еголин, под надзором которого «Звезда» срочно принялась за переделку своего 7 - 8 (июльско-августовского!) номера. В этот, подписанный его именем, выпуск журнала успели подверстать и самобичующие материалы, и погромную статью ленинградского профессора Л. А. Плоткина…

После имен главных виновников партийного торжества у Жданова и его клевретов шли представительные списки «раздувавших авторитет Зощенко и Ахматовой» авторов «подозрительных рецензий». Цель была одна - вернуть людей к состоянию «страха и трепета». Но не перед высшими ценностями, а перед весьма земными и меркантильными. Под ударом оказались и знакомые и незнакомые с отверженными гениями люди: коллеги по Союзу писателей, редакторы, преимущественно ленинградские (хотя и в Москве, разумеется, разор был учинен не слабый). Во главе Союза писателей СССР вместо бывшего ленинградца Н. С. Тихонова был поставлен «более выдержанный руководитель» А. А. Фадеев.

В опале оказались литераторы самой разной степени ангажированности и занимаемого места в номенклатурной табели о рангах: О. Берггольц, Ю. Герман, Г. Гор, М. Комиссарова, Вл. Орлов, Дм. Остров, А. Штейн, А. Хазин… Само собой несдобровать было и редакторам книг Зощенко и Ахматовой Сергею Спасскому и даже Алексею Суркову. Попался под руку и Анатолий Тарасенков, неосторожно похваливший «оторванную от жизни» поэзию Бориса Пастернака…

Известный ленинградский писатель М. Л. Слонимский, неизбежно попавший в ленинградскую обойму как старый друг Зощенко, потерял в северной столице всякую возможность заработка, вынужден был уехать в Москву, где оказался не столь заметен и какую-то работу получал. Так и жил вдали от семьи несколько лет…

1946 год… И дет Парижская мирная конференция, продолжается процесс над главными военными преступниками в Нюрнберге… А в СССР одна идеологическая кампания нагоняет и погоняет другую. Еще критики, получившие задание по долгу партийного сердца клеймить чужаков в опаршивевшем литературном стаде, не дописали свои фельетоны, а уже вышло постановление неугомонного ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 года «О репертуаре драматиче­ских театров и мерах по его улучшению». На этот раз заметные авторы, вроде Николая Погодина с его «Кремлевскими курантами», остались в тени, и партийный утюг прошелся по А. Гладкову, А. Штейну, Г. Ягфельду (не забыты, само собой, и «злопыхательские пьесы» Зощенко «Парусиновый портфель» и «Очень приятно»)...

По всему видно, что это постановление готовилось в спешке и главных фигур проработки заранее не выпестовало. Недаром в статье «Драматургия, театр, жизнь» («Правда», 22 ноября 1946) Константин Симонов заявил: «Мы все упомянуты в постановлении, даже если там нет наших имен».

И он был прав. Никто отныне и во веки веков чувствовать себя защищенным права не имел.

Завершилась идеологическая «серия» 1946 года 4 сентября - постановлением «О кинофильме „Большая жизнь”». Но и здесь дело было не в этом, теперь забытом, фильме, тем паче обруганной его второй серии, на экраны тогда так и не вышедшей (режиссер Л. Д. Луков, сценарист П. Ф. Нилин). Речь шла о художнике мирового уровня - Сергее Эйзенштейне. Творец революционного «Броненосца „Потемкина”», патриотического «Александра Невского», державной первой серии «Ивана Грозного» получил за свой гений сполна: «С. Эйзенштейн во второй серии «Ивана Грозного» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников в виде шайки дегенератов (чувствуется почерк! - А. Р. ), наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Новых фильмов Эйзенштейна зрители больше не увидели, но сам он еще услышал - за день до смерти, что, скорее всего, ее и ускорило, - как поносят великих композиторов ХХ века: Сергея Прокофьева, писавшего музыку к его фильмам, и Дмитрия Шостаковича.

Постановление ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года называлось «Об опере В. Мурадели „Великая дружба”». Опять же в заглавие вынесен автор, скажем так, не первого ряда. Не в нем одном, разумеется, и суть. Дело было в настоящих величинах (к ним еще были причислены Николай Мясковский и Виссарион Шебалин), тех, кто «вместо того, чтобы развивать в советской музыке реалистическое направление, по сути дела поощряли формалистическое направление, чуждое советскому народу». (Умопомрачительная тонкость: в отличие от Ахматовой и Зощенко, композиторы в тексте постановления не лишены инициалов, в чем нужно видеть некоторую к ним долю снисхождения.)

Конечно, ошельмованные деятели культуры, особенно главные фигуры - независимо от рода творческих занятий - могли ожидать и физической расправы. Об этой практике в Кремле не забывали никогда (как, например,
в случае, с великим актером и режиссером Соломоном Михоэлсом). В 1946 году тоже неплохо получалось: «вычеркнуть» людей из всех списков, включая списки на продовольственные карточки, - и делу конец.

Что ж говорить об остальных гражданах. Новые потоки репрессированных после войны струились из всех слоев общества: бывшие военнопленные, «повторники» (то есть вновь арестованные после окончания сроков), «космополиты» (в том числе видные члены Еврейского антифашистского комитета), далее жертвы «Ленинградского дела»…

Но и этого мало. Обратим внимание, как внимательна была власть к любому малейшему несогласию с духом и буквой сталинско-ждановской «промывки мозгов».

7 сентября 1946 года коммунисты ленинградского завода «Электросила» обсуждали на своем партийном собрании постановление ЦК «О журналах…».
И вот в отчете «Ленинградской правды» «открыто» пишется о некоем сбое, нарушении канонизированного партией «единодушия». Старший техник 45-го заводского отдела Микелов хоть и осуждает то, что следует на собрании осуждать, но с какими-то «правдоподобными», «живыми» оговорками: «В свое время нам была близка поэтесса Ольга Берггольц. Связь с рабочими коллективами питала ее творчество. В ее стихах мы видели живые и яркие образы. Но уже одно то, что она выступила с поддержкой позиции Ахматовой, показывает, как Берггольц оторвалась от советской действительности».

Откуда прозорливый техник собрал сведения о поддержке Берггольц, нетрудно себе представить. Но главное тут не сведения. Главное - приучить людей отказываться от своих интимных привязанностей ради площадных догм.

В газете, по всему видно, о неизменности отношения Берггольц к Ахматовой осведомлены были получше техника Микелова, что и нашло подтверждение через месяц. 11 октября «Ленинградская правда» пишет о ее выступлении на отчетно-выборном собрании в Ленинградском отделении Союза писателей: «Ни в какой мере не удовлетворило собрание выступление Ольги Берггольц. Внезапно потеряв столь обычную для ее прежних речей взволнованность и искренность, она отделалась сухой констатацией ошибочности своих статей
об Ахматовой».

Одновременно с интенсивной пропагандой партийных постановлений органы усилили слежку (никогда не прекращавшуюся) за людьми, так или иначе близкими к ошельмованным в различных идеологических резолюциях. Так,
в 1949 году в закрытом судебном заседании рассматривалось дело трех человек: И. З. Сермана, его жены Р. А. Зевиной и А. Г. Левинтона. Среди нескольких пунктов обвинения Сермана значилось, что он «у себя на квартире» «в 1947 году, в присутствии Зевиной (то есть при собственной жене. - А. Р. ), с антисоветских позиций критиковал Постановление ЦК ВКП(б) о журналах „Звезда” и „Ленинград”». 3 Осуждены были все трое. Серман получил сначала 10, а затем (после кассации!) 25 лет лагерей.

«Творец всех наших побед» мог обходиться и без постановлений, оставаться в тени. Но следы его жирных пальцев отпечатались всюду. Например, статья без подписи в «Правде» от 28 января 1949 года «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» инициирована ЦК с ведома Сталина. 4 Смерть многих выдающихся деятелей культуры послевоенного (довоенного, разумеется, тоже) времени опять же на его совести - и Михоэлса, и деятелей распущенного Еврейского антифашистского комитета, расстрелянных в августе 1952 года (среди них писатели Д. Маркиш, Л. Квитко, Д. Бергельсон ).

Помимо видимой цели всех этих постановлений и кампаний - подчинения всех сфер искусства идеологическим догмам - ее желанным результатом было подчинение и растление сознания самих художников. Без активного, в том числе тайного, сотрудничества с властями самих творцов провести в жизнь кремлевские сценарии было бы более чем затруднительно. Увы, и этот замысел был реализован. 5И хотя в конце 1950-х некоторые вопиющие крайности постановлений ЦК были смягчены, общий кремлевский план «культурного» сценария ревизии не подлежал. Новая политика партии подразумевала лишь смену вывесок и отличалась от прежней так же формально, как смененное на КПСС наименование все той же ВКП(б). В одном из новых постановлений (например, от 28 мая 1958 г.) признавалось, что были допущены «некоторые несправедливые и неожиданно резкие оценки творчества ряда талантливых советских композиторов», и столь же абстрактно говорилось «об уточнении оценок некоторых деятелей культуры»… Однако чуть что - хотя бы в случае тех же Зощенко и Ахматовой, - формулировка была наготове: «Никто постановлений партии о журналах не отменял!». Именно так в моем присутствии - в конце шестидесятых! - говорил на редсовете Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» его московский глава Н. В. Лесючевский, имевший прямое отношение к арестам Николая Заболоцкого и Бориса Корнилова, вскоре после ареста расстрелянного.

Конечно, смерть Сталина кое-что изменила в самой системе управления страной. Но очень мало - в идеологии ее «направляющей силы». Ведущие литераторы расслабляться не спешили. Константин Симонов со страниц «Литературной газеты» твердил о необходимости создания образа вождя в советском искусстве, а Александр Фадеев в той же газете выступил 28 марта 1953 года с резкой критикой романа Василия Гроссмана «За правое дело», поддержав кампанию, начатую против этого писателя еще до смерти Сталина - 13 февраля 1953 года Михаилом Бубенновым в «Правде»…

В этой обстановке больше, чем собственно литературный, резонанс получила повесть Эренбурга «Оттепель» (1954). Дав имя целому десятилетию совет­ской жизни, «Оттепель» рассказывала о вещах еще год тому назад решительно для советского автора невозможных - о «деле врачей», об атмосфере страха в стране, о художниках истинных и официозных. Спустя годы станет ясной художественная блеклость, схематичность этой вещи Эренбурга, но не в эстетике тут было дело. Мгновенная популярность «Оттепели» несомненно напугала власть. В двух выпусках «Литературной газеты» (17 и 20 июня 1954 г.) Симонов в огромной статье заклинал автора и читателей не делать «скоропалительных оценок» перемен в нашем обществе. Вполне в духе всем навязших «постановлений» огрызнулся и Михаил Шолохов, назвавший наступившую «оттепель» - «слякотью».

Все же насмотревшийся на кровавые чистки - и не среди мало интересовавших его деятелей культуры, а среди самих верхов власти, - Н. С. Хрущев решился в 1956 году на поступок отчаянный, но и самоохранительный тоже. Его доклад о культе личности, произнесенный на ХХ съезде партии, хотя и излагался более или менее подробно на собраниях трудящихся, однако ж опубликован в качестве «пропагандистского пособия» так и не был до конца 1980-х. Постановление ЦК КПСС «О культе личности и мерах по его преодолению» (июнь 1956) затушевывало ряд положений доклада и вело к известного рода дестабилизации положения в области идеологии, а вслед за тем и политики. За осуждением «культа личности» тут же последовало подавление советскими танками революции в Венгрии, за изданием двух солидных томов альманаха «Литературная Москва» с впервые появившимися на его страницах после десятилетиями длившейся паузы стихами Марины Цветаевой, с резко проницающим советскую бюрократическую систему рассказом Александра Яшина «Рычаги», с эссеистикой А. Крона, Б. Пастернака, М. Пришвина, К. Чуковского, И. Эренбурга и вообще с собранием исключительно добрых имен: А. Бека, В. Гроссмана, Н. Заболоцкого, В. Каверина, Э. Казакевича, К. Паустовского, Б. Слуцкого, А. Твардовского, В. Тендрякова, Анны Ахматовой и других, началась разнузданная кампания и против самого этого издания и наконец против отдельных его участников, «увенчавшаяся» травлей Пастернака в 1958 году. Так что времена, перефразируя Бориса Вахтина, изменялись, не изменяясь. О той же «Литературной Москве», в той же «Звезде» (1957, № 6) «партийную оценку» альманаха взяла на себя в статье «Против нигилизма и всеядности» известная «проработчица» Е. Серебровская. Не только содержание, но сам стиль этой инвективы - копия известных нам партийных документов: «„Всеядность” во­все не говорит об отсутствии позиции, напротив: это позиция, но позиция неверная, ложная, противопоставляющая себя тем принципиальным позициям, которые занимает большинство советских писателей». В том-то и соль всей этой коммунистиче­ской идеологии: право всегда никому не известное «большинство», от его имени и его именем все приговоры и выносятся. Как, в данном случае, Цветаевой: «Она не стала и не могла стать настоящим народным художником слова <…> на длительное время порвала связь с родной землей, подвергалась тлетворным влияниям буржуазных, космополитических идей».

Уже в постсоветскую эпоху Даниил Гранин высказался об идеологической диалектике советской поры почти ностальгически: «Тоска по партийному искусству абсурдна, тоска по влиянию на сознание общества естественна». 6

Естественный парадокс общества, освобождающегося от тотального страха, заключался в том, что обличающие суждения непримиримых идеологов служили неофициальной, но вящей славе как поруганных и оболганных творцов, так и их произведений. Хороший пример тому - судьба романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» (1956). В ЦК метали громы и молнии, А. Дымшиц, В. Ермилов, Е. Серебровская ревностно излагали официальную точку зрения, громили не только автора, но и тех, кто, подобно аспиранту Ленинградского университета имени все того же А. А. Жданова Александру Нинову, на публичном обсуждении защищал роман, а результат оказывался прямо противоположным: роман переходил из рук в руки, и его автор, до той поры мало кому известный то ли литератор, то ли юрист, сделался признанным и авторитетным писателем. Авторитетным - без всяких кавычек.

Но самый громкий, поистине эпохальный скандал, окончательно скомпрометировавший советскую «культурную» идеологию и ее клевретов, произошел, конечно, в связи с публикацией за рубежом отвергнутого советскими издателями романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и присуждением вслед за тем его автору Нобелевской премии 1958 года. Травля великого поэта усиливалась вместе с ростом его славы и привела сначала к его вынужденному отказу от премии - под угрозой высылки из страны, - а затем к болезни и «полной гибели всерьез».

Десятилетиями нагнетавшийся ажиотаж о необходимости «каждого честного художника» служить партии и тем самым «единому с ней» народу привел все-таки к последствиям во многих случаях необратимым. В осуждении Пастернака приняла участие не только сервильная критика, но и до той поры уважаемые, талантливые писатели. Общественная атмосфера нагнеталась известным по опыту 1946 года способом. И, может быть, простой страх вновь заполонил души несчастных литераторов. О событиях двенадцатилетней давности в ту пору вспоминали не без оснований: и тон обвинений и «оргвыводы» в 1958 году были практически одинаковыми. Пастернака не называли, как Зощенко, «пошляком », предпочли «образ» - «свинья в огороде»…

Что же касается «общественного мнения», то именно тогда прозвучала классическая формула: «Я, конечно, Пастернака не читал, но…». Помню как и
в нашем ленинградском Доме писателя московский посланец, автор разнообразных слов к гимнам страны, возбужденно рифмовал: «А эти злаки-пастернаки, мы их всех - из поля вон!»

Все же уже через год после ухода из жизни великого поэта можно было прочитать в его «Избранном» (1961):

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим,

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним.

«Дело» Пастернака велось публично. Лишь в литературных кругах знали о другой драме тех лет - аресте выдающегося романа писателя-фронтовика Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». В феврале 1961 года главный редактор «Знамени» Вадим Кожевников лично отправил в ЦК М. Суслову и Д. Поликарпову рукопись романа, принесенного автором в его журнал, - с соответствующим своим «редакционным заключением». Тут же дома у Гроссмана были изъяты все (как полагали сыщики) существовавшие экземпляры этого произведения. Гроссман не удостоился специального «постановления», лишь заслужил «предсказание» главного тогдашнего партийного идеолога Суслова: «Это будет напечатано через 250 - 300 лет». Жаль, что не удалось покойного теоретика порадовать: «Жизнь и судьба» напечатаны через 30 лет после его пророчества.

От широкой проработки Гроссмана спас, видимо, недавний, получивший мировой резонанс скандал с «Доктором Живаго». Самому автору это помогло мало: арест его детища для него был слишком тяжел. Последовали болезни и смерть в 1964 году.

На исходе хрущевского правления как своеобразные партийные «постановления» трактовались «встречи руководителей партии и правительства с творче­ской интеллигенцией». Особенно впечатляла вторая из них - в 1963 году. Никита Хрущев и Леонид Ильичев в своих докладах ополчились на «субъективизм» мемуаров Ильи Эренбурга. Приведем об этом поношении свидетельство очевидца, Маргариты Алигер: «…состоялась знаменитая московская мартовская встреча в Кремлевском дворце. Кто из нас, просидевших два долгих дня на этой встрече, может припомнить сейчас, за что, собственно, критиковали Илью Эренбурга? Но кто из нас может забыть, как чудовищно и безобразно все это звучало? Эренбург рухнул. В полном смысле этого слова». 7

Суть в том, что «чудовищное и безобразное» оставалось этической нормой в любые советские времена. Отметим, кстати, как исключительный даже для советских издательских нравов нонсенс с книжным изданием мемуаров Эренбурга. Вступительную заметку к одному из томов «Люди, годы, жизнь» написал помянутый уже Лесючевский - в той же должности директора издательства, где печаталась книга - с… разоблачительным об этой книге суждением!

С отставкой Хрущева отставлена была и завершавшая его правление «оттепель». Воспользовавшись празднованием 20-летия победы над Германией, ново-старое руководство страны предприняло попытку реабилитации «вождя народов». Давно ли «Правда» печатала стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина»? Теперь эти самые «наследники» и принялись за дело. В докладе Брежнева под аплодисменты ветеранов и действующих военачальников «заслугам» вождя вновь пелись дифирамбы.

Если до этих торжеств в стране еще продолжали хотя бы в малом количестве, но выходить книги, разоблачающие «частные», сталинские, репрессии («Узел» Ольги Берггольц, сборник «Михаил Кольцов, каким он был» и др.), то постепенно эта тема ушла, то ли как себя «исчерпавшая», то ли - «надуманная». Идеологическая работа стала подкрепляться постановлениями… судов. Вслед за Иосифом Бродским, высланным на Север, были арестованы и осуждены Андрей Синявский и Юлий Даниэль - за издание под псевдонимами собственных книг вне пределов отечества.

Но времена все-таки менялись. Арест и осуждение писателей вызвали не­ожиданный для властей протест в виде письма в ЦК более шестидесяти деятелей культуры, включая весьма известных. Еще раньше группа писателей обратилась в тот же орган, протестуя против реабилитации Сталина. Обращение, очевидно, сыграло определенную роль: Волгограду не стали возвращать имя Сталина и ностальгические стихи о месте, «где Сталинград зовется Сталинградом», остались ублажать слух их почитателей.

Но и назад, к «оттепели», тоже ход был закрыт. Даже в энциклопедических справках, в статьях, посвященных репрессированным творцам и деятелям культуры, сначала глухо писалось «трагически погиб», а потом и вовсе туманно - «ушел из жизни». Причем даже даты такого ухода намеренно искажались, чтобы не падало слишком много на 1937-й или 1938 год. Задерживались издания книг Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, оказалось под запретом само имя Николая Гумилева, уже выходивший отдельной книжкой «Теркин на том свете» Твардовского был директивно изъят из такого представительного издания его автора, как том в «Библиотеке поэта». За «одностороннее» (разве что хотелось «двустороннего») изображение войны критиковались повести Василя Быкова, неугоден оказался и роман Александра Розена «Июль 1941»…

Александр Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом» так расставил знаки первого послехрущевского года: «Я могу только на ощупь судить, какой поворот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года. <…> Близко
к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму
во главе с «железным Шуриком» - Шелепиным <…> Б ыло собрано в этом августе важное Идеологическое Совещание и разъяснено: «борьба за мир» - остается, но не надо разоружать советских людей (а непрерывно натравливать их на Запад) <…> пора возродить полезное понятие «враг народа»; дух ждановских постановлений о литературе был верен; надо присмотреться к журналу «Новый мир», почему его так хвалит буржуазия». 8

Тема «Солженицын и советская система» - это, конечно, особая статья, достаточно, слава богу, теперь всем известная. После «Одного дня Ивана Денисовича», которого успели выдвинуть на Ленинскую премию (разумеется, не присужденную), его, отвергнутые издательствами и журналами, романы в самиздатовских копиях передавались из рук в руки по всей стране. И когда в 1967 году Солженицын обратился к собратьям по перу, делегатам Ч етвертого съезда писателей СССР, с предложением поддержать его обращение к правительству об отмене в стране цензуры (!), сто писателей неожиданно для многих, а кое-кто и для самих себя, на этот беспрецедентный призыв откликнулись… О прежней изоляции от всего мира нашим правителям оставалось лишь мечтать да исправно заклинать бесов. Самиздат стал неуправляем, за рубежом публиковались такие вещи, как «Все течет» Гроссмана, повесть, никак не менее острая, с точки зрения охранной системы, чем утаенный ею роман писателя.

И все же «броня» была еще «крепка и танки наши быстры» - наступил 1968 год. «Пражская весна», предлагавшая миру модель «социализма с человеческим лицом», то есть без доминирующего в нем аппарата насилия, оказалась заглушенной лязгом гусениц стран Варшавского пакта (за вычетом румынских). «Танки идут по Праге, / Танки идут по правде», - ответил на это поэт.

Что касается ситуации в отечественной словесности, то в редколлегию не предавшего Солженицына «Нового мира» сначала ввели чуждых ей деятелей, затем полностью «сменили караул». Как резюмировал ставший уже «бывшим» главный редактор журнала Твардовский: «Они ввели свои войска». Это был тот же самый ждановский сценарий, что за два десятка лет до того был разыгран в «Звезде». Пусть более «цивилизованно», но суть дела от этого не менялась. Писательское одобрение линии партии тоже последовало: коллективное письмо в «Огоньке», как бы тезисы к неоглашенному постановлению.

Из Союза писателей исключались (но уже и сами уходили!) Лидия Чуков­ская, Владимир Корнилов, Инна Лиснянская, Семен Липкин… А напасти все множились: страну захлестывало, например, бардовское движение. Песни Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого добавляли головной боли парткомовцам самых разных уровней. Дошли до всеобщего слуха и разоблачительные песни Александра Галича. Появились диссиденты, от которых нужно было срочно избавляться. Некоторых «нельзя было не арестовать», как, например, тех шестерых, что вышли на Красную площадь в дни нашего вторжения в Чехословакию, других «нельзя было не выслать» за пределы отечества - Солженицына, Галича, Виктора Некрасова, Иосифа Бродского…

По-прежнему в газетах публиковались «отклики» в глаза не видевших книг «читателей», как, например, на «Архипелаг ГУЛАГ» (попробовал бы кто-нибудь из «читателей», публиковавших свои тирады в «Правде» - вслед за ее редакционной статьей под заглавием «Предательство», - раздобыть это зарубежное издание самостоятельно!). Разумеется, ничего нового в этом тоже не было.
«К чему зовешь нас, земляк?» - вопрошали с печатных страниц никогда не писавшие в газеты односельчане Федора Абрамова. То же самое проделывали и с «земляками» Александра Яшина…

Семидесятые годы справедливо стали называть «застойными». Лидер становился пародией на руководителя страны, целующиеся взасос старцы из его когорты вызывали смех.

Но и эти старцы в 1979 году приняли роковое - и для своего дела в том числе - решение о вторжении в Афганистан «ограниченного контингента», как писалось, советских войск. Среди немногих внятных голосов «против» сильнее других зазвучал голос академика А. Д. Сахарова. Тут пришлось задуматься. Выслать за границу всемирно известного носителя государственных секретов было невозможно. Посадить - тоже. Даже исключить из Академии наук не сумели. Тогда сослали - в Горький, на Волгу. Сурово, но не слишком. К тому же и на эту меру посыпались протесты.

Последней более или менее заметной идеологической акцией советских властей можно считать их возню с московским альманахом «Метрo поль» -
с произведениями авторов, в основном состоявших в официальном Союзе писателей (В. Аксенов, А. Битов, Б. Вахтин, А. Вознесенский, Ф. Искандер,
С. Липкин, И. Лиснянская и др.). Кроме как отложить прием в означенный Союз двух авторов альманаха, ничего особенно путного от этой кампании власти не получили. Может быть, удовлетворились добровольным выходом из Союза Липкина и Лиснянской…

Действия идеологических органов в период «позднего застоя» не были столь централизованы, как при Сталине - Жданове. Большое влияние имел секретарь ЦК КПСС М. Суслов, но также и П. Демичев и, несомненно, председатель КГБ (затем генсек) Ю. Андропов. В Ленинграде неплохо продолжал дело Жданова первый секретарь обкома Г. Романов… Без санкции Л. Брежнева тоже не всегда можно было обойтись.

На его творениях все и было профанировано окончательно. Обсуждения и творческие семинары по брежневской «трилогии», написанной за него, как это и тогда было большинству читателей известно, журналистами, превращали достижения «высокой идеологии» в фарс. Да уже и не до литературы стало. Огромные военные расходы при всей их «плановости» вели страну к экономическому краху.

Попыткой остановить скольжение в бездну стала «перестройка». Она привела наконец новых лидеров, открыла возможность свободного волеизъявления граждан на выборах. Среди первых акций нового лидера Михаила Горбачева стало вызволение из ссылки академика Сахарова, затем освобождение из тюрем политических заключенных. Только тогда наконец и было отменено постановление «О журналах „Звезда” и „Ленинград”» - в 1987 году.

Ниже публикуются некоторые статьи на литературные темы, написанные после этого постановления, на самом деле даже не постановления, а прямой инструкции по доведению до массового сознания целей, провозглашаемых партийной пропагандой. В них можно найти изрядное сходство с той критической манерой, что и нынче исповедуют определенные издания и их авторы. В бесцензурную пору критика проявила себя даже более размашисто и бесцеремонно, нежели в советские годы. Аттестации Зощенко как «пошляка» или Ахматовой как «взбесившейся барыньки» померкли перед обличениями нынешних зоилов, главным принципом которых является разбойничье «не пощади ближнего своего». Есть пока что, к счастью, принципиальная разница между последствиями от налетов «сталинских соколов» и нынешних безголовых «орлов». Статьи первых впрямую отражались на дальнейшей плачевной судьбе обличенного в ереси художника, инвективы последних приносят неприятности новым талантам все же опосредованно, и на них, если придет охота, можно ответить. Напомним еще раз: Михаил Зощенко при жизни был практически вычеркнут из отечественной литературной жизни, Анна Ахматова «шестнадцать блаженнейших весен» радовала своим талантом немногих близких ей лично людей, Андрей Платонов под игом обличавших его поднадзорных Сталину ничтожеств с 1947 года до смерти не опубликовал ничего…

Чтобы понять любую эпоху, мало отозваться о ней уничижительно. Нужно показать ее состав. Только тогда станет очевидным, от чего мы уходим. Тем паче, когда еще не ушли. И к чему нас время от времени тянут.

В публикуемых статьях нами сделаны купюры, разумеется, не идеологического характера. В большом количестве всю эту писанину сегодня читать трудно из-за полнейшей эстетической глухоты их творцов.

<…> Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо , что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко. <…>

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. <…>

Из сокращенной и обобщенной стенограммы докладов т. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде

<…> Зощенко, как мещанин и пошляк , избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям,
к которым относится Зощенко. <…> Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне (рассказ «Приключение обезьяны». - А. Р. ) гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей. <…> Не нам же перестраивать наш быт и наш строй под Зощенко. Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться - пусть убирается из советской литературы. <…>

Чувство обреченности - чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, - мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой - таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира «добрых старых екатерининских времен». Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. <…> Что общего между этой поэзией, интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего. <…> Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда. <…>

В связи с «авторством» доклада Жданова отметим недавнее свидетельство протоиерея Михаила Ардова: «Ахматова много раз при мне говорила, что тот самый доклад Жданова, который мы все знаем и помним, сочинили два критика Рибасов и Маслин. Я, помню, рассказал об этом профессору А. В. Западову, и он мне сказал: фамилии ты называешь правильные» («Знамя», 2006, № 4, с. 224).

Почти сразу после постановления ЦК и доклада Жданова появились заказные статьи, разъясняющие основные положения этих директивных документов. В Ленинграде открыть кампанию доверили профессору университета Л. Плоткину . Приведем выдержки из его статьи «Пошлость и клевета под маской литературы» («Ленинградская правда», 4 сентября 1946).

<…> Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» имеет огромное принципиальное значение для всей советской литературы. Со сталинской глубиной и четкостью оно формулирует главную задачу нашего искусства - борьбу против пошлости, борьбу за высокую большевистскую идейность. <…>

Первые рассказы его, относящиеся к началу 20-х годов, - о пошлом и пустом обывателе, о мелких житейских дрязгах , о ничтожных людях с микроскопическим кругом интересов, духовно убогих и нелепых, - эти первые рассказы, написанные в условиях Нэп а, еще могли быть восприняты как некая «сатира» на мещанские пережитки в советском быту. Но сатирик, как заметил Горький, должен высмеивать, а не смешить. А для того, чтобы высмеивать, он должен иметь свой собственный жизненный идеал, он должен понимать смысл и историческую сущность нашей советской действительности, и великие цели нашей борьбы должны быть ему кровно близки. Зощенко же с самого начала прокламировал свою безыдейность, свою «политическую безнравственность» и даже пытался эту порочную позицию «теоретически» обосновать.

Зощенко входил в литературное объединение, существовавшее в 20-х годах, - «Серапионовы братья». На своих знаменах эта группа написала лозунги воинствующей аполитичности «Искусства для искусства», лозунги, резко и
безоговорочно отвергнутые всей передовой демократической литературой, лозунги, враждебные советской культуре. Проповедь безыдейности, которая на самом деле становится проповедью несоветской мелкобуржуазной «идейности», звучит лейтмотивом во всех выступлениях участников литературного кружка «Серапионовых братьев». <…>

В стране происходили величайшие социально-экономические и культурные перемены, а Зощенко все возился со своим неизменным, однообразным, чудовищно гипертрофированным героем с его уродливо примитивным миром и косноязычной речью. И в рассказах 30-х годов перед нами все снова и снова мелькают одни и те же персонажи, и опять то же циническое подмигивание читателю… <…>

Зощенко во всех своих рассказах и повестях проводит убогую мещанскую «философию», заключающуюся в том, что не общественная деятельность человека, а «заботы о личном счастьишке» - вот реальная основа жизни. И когда Зощенко с этим легковесным теоретическим багажом пускался в философские странствования, получался дикий и нелепый конфуз. Так, в 30-х годах он написал две повести - «Голубая книга» и «Возвращенная молодость». В «Голубой книге» вся мировая история представлена как хаотическое сцепление бессмысленных анекдотов, а в «Возвращенной молодости» с глубокомысленным видом преподносятся пошлые и псевдоученые рецепты восстановления жизненной энергии. <…>

Однако и эта суровая справедливая критика (Л. Плоткин повторяет критические пассажи постановления ЦК по адресу уже ранее критиковавшейся повести «Перед заходом солнца». - А. Р. ) не возымела действия на Зощенко. По-прежнему его писания носили клеветнический характер. И как логическое их завершение - пошлый пасквиль на советский быт, на советских людей - рассказ «Приключение обезьяны», для напечатания которого редакция «Звезды» услужливо предоставила страницы журнала. <…> В этом рассказе обезьяна, бежавшая из разрушенного фашистской авиацией зоологического сада, оказывается выше и по-своему даже разумней, нежели те советские люди, в общество которых она попадает.

Так тянется единая нить писаний Зощенко от рассказа «Больные» (1923), где утверждается, что человек хуже животного, до пасквиля «Приключение обезьяны», от цинических признаний в «политической безнравственности»
к сегодняшнему падению Зощенко, справедливо поставленному вне советской литературы. <…>

Через четверть века (1971) с разрешения профессора Л. Плоткина я был на одной из его последних лекций в университете. Ему исполнилось тогда 65 лет, и его недруг, завкафедрой П. Выходцев добился увольнения старейшего сотрудника. Плоткин говорил студентам-вечерникам о событиях августа-сентября 1946-го. Он сказал, что тогда несправедливому поношению подвергся писатель Михаил Зощенко, что в этой кампании принял участие и он, но «от нас ничего не зависело, все шло сверху»…

Травля Ахматовой в той же газете была начата статьей Т. Трифоновой «Поэзия, вредная и чуждая народу» («Ленинградская правда», 14 сентября 1946 ).

Из всех чувств человеческих она воспевает одно лишь страдание, именно на воспевание «красивых» мучений направлены все ее поэтические усилия. И все эти муки и слезы совершенно абстрактны, они не мотивированы никакими реальными, жизненными причинами, и поэтесса нигде не обнаруживает стремления преодолеть горе и найти радость. Такое пассивное отношение к жизни,
к страданиям и сделало стихи Ахматовой пессимистическими и упадническими. Чрезвычайно характерна для творческого пути Ахматовой ее косность.

От сборника «Вечер», вышедшего в 1912 году, и до последних стихов поэтесса снова и снова пишет о любовных печалях, еще и еще перепевает свои собственные песни. И трудно поверить, что в шестьдесят лет поэтесса не находит сказать ничего нового по сравнению с тем, что ею самой сказано тридцать лет назад. И ее стихи можно переставить, произвольно меняя под ними даты: они, за очень малым исключением, совершенно оторваны от времени и обнаруживают идейную опустошенность поэта. <…>

Ахматова и во время войны и во время революции оставалась в стороне
от событий: Октябрьскую социалистическую революцию она восприняла как катастрофу, как крушение привычного ей жизненного уклада.

Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано…

Эти строки, опубликованные в сборнике «Anno Domini» (1922), отчетливо характеризуют настроение поэтессы в первые годы революции. <…> В течение почти двух десятков лет Анна Ахматова, не выступая в печати и не включаясь ни в какую иную деятельность, жила странно замкнутой и бесплодной жизнью внутреннего эмигранта. Политическая линия Ахматовой несомненно определяется как вполне сознательный уход от жизни, как пассивное, но тем не менее решительное неприятие действительности. <…> Она всеми своими корнями в прошлом, в тех последних днях агонизирующего, бесплодного русского дворянства, когда оно уже чувствовало свою обреченность и могло играть только вредную реакционную роль.

Революция заставила последних представителей дворянской интеллигенции решительно пересмотреть и четко определить свой путь. Некоторые, как Зинаида Гиппиус и Марина Цветаева, Мережковский, Гумилев и Ходасевич, порвали со своим народом и стали активными врагами Советской России. Другие - и их оказалось значительно больше - поняли, что русский народ и русское государство вступили на новый, прогрессивный путь исторического развития и что задача интеллигенции - служить своему народу. <…>

Даже несколько стихотворений, посвященных Отечественной войне и блокаде Ленинграда, не подняли поэзию Ахматовой над прежним ее уровнем. Такие стихотворения, как «Ленинград в марте 1942 года», «Возвращение», «Подмосковное», в которых ни одним намеком не отражены военные события, вызывают не только недоумение, но и возмущение. Даже в стихотворении «Мужество» (1942) Ахматова остается аполитичной и говорит лишь о сохранении «великого русского слова». Даже в четверостишии «Освобожденная» (1945) Ахматова радуется только «чистому ветру» и «чистому снегу», тишине и отдыху и ни словом не обмолвилась о народе, о стране - стране именно советской, революционной.

В тот страшный и величественный час, когда родина, обливаясь кровью, отстаивала свою свободу, Ахматова оставалась эпически-спокойной и невозмутимой. <…>

В решениях ЦК ВКП(б) Ахматова охарактеризована как представительница «чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии», «застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства», «искусства для искусства», «не желающего идти в ногу со своим народом».

Эта исчерпывающая, глубоко обоснованная и точная оценка с непререкаемой ясностью показывает, что поэзия Ахматовой целиком принадлежит реакционному прошлому, что ее стихи не имеют никаких оснований быть включенными в советскую поэзию, что нельзя позволить мертвым традициям прошлого проникать в живой организм расцветающей советской культуры.

Отметим лишь, что стихотворение, упомянутое выше, называется «Ленинград в марте 1941 года», что стихотворения «Подмосковное» у Ахматовой нет вовсе, а «Мужество» напечатала «Правда» 8 марта 1942…

«Правда» (4 сентября, 1946 ) публикует статью В. Ермилова «Вредная пьеса» , громящую опубликованную в «Знамени» (1946, № 7) пьесу В. Гроссмана «Если верить пифагорийцам».

<…> С недоумением и возмущением мы убеждаемся в том, что Вас. Гросс­ман кокетничает с глубоко чуждой советским людям философией, заигрывает с реакционными, давно обветшавшими идеями. <…>

В. Гроссману так понравилось это мистическое извращение советского мира <…> что он решил опубликовать свое ублюдочное произведение. <…> А журнал «Знамя» любезно пошел навстречу автору и напечатал двусмысленное и вредное произведение. <…>

Примеры извечных повторений берутся автором и из области личных отношений, и из области истории и политики… О дно поколение повторяет с некоторой вариацией другое поколение. Душа деда переселяется в душу внука, душа матери - в душу дочери, и повторяются те же любовные муки, те же колебания между двумя объектами. <…>

Совершенно ясно, что все это не имеет ничего общего ни с художественным творчеством, ни с самой сущностью и методом социалистического реализма, основывающегося на идейно-ясном, правдивом изображении живой жизни, а не на искусственном, рассудочном «подтягивании» материала под ту или другую схему. Автор пьесы занимается вместо художественного творчества чем-то вроде складывания кубиков. В скверные, однако, игрушки играет Вас. Гроссман, и в клеветническую, пасквильную картинку они складываются. <…>

В. Гроссман, как будто бы пытаясь дать положительные типы советских людей, в действительности рисует карикатуру на советское общество. Выходит, что не большевистская партия, с ее передовой идеологией, философией диалектического материализма руководит советским обществом. Нет, в пьесе Гроссмана идеологическое руководство передается какому-то обломку старого мира, в котором смешались в одну кучу толстовство, пифагоризм, свои собственные доморощенные идейки. <…>

Разве могли бы люди, подобные «героям» В. Гроссмана, победить в смертельной схватке с немецким фашизмом? Конечно, нет. Кокетничанье с реакционной философией, отход от позиций социалистического реализма привели
В. Гроссмана к извращенному изображению советской действительности.

В. Ермилов в статье «Клеветнический рассказ А. Платонова» («Литературная газета»,
4 января 1947) судит гвардии сержанта из рассказа «Семья Иванова», напечатанного в «Новом мире»:

<…> А. Платонов давно известен читателю. Известен и стиль этого писателя, его художественная манера. Описание у него всегда только по внешней видимости реалистично, - по сути же оно является лишь имитацией конкретности. <…> А. Платонова не занимает конкретный человек, его интересует Иванов вообще, всякий, любой «Иванов»! <…>

Конец рассказа все-таки как будто «благополучен». Однако напрасно
А. Платонов думает, что этот конец может нейтрализовать и сгладить в сознании читателя весь тот мрак, цинизм, душевную опустошенность, которые составляют тон, колорит, атмосферу всего рассказа. Именно в этот мрак, подавленность и возвращается герой А. Платонова. Для того, чтобы прошибить этого человека, вернуть ему совесть, понадобилась такая страшная сцена, как жалкие, спотыкающиеся детские фигурки, бегущие вдогонку за «гулящим» отцом. Не будь этой сцены, Иванов спокойно спал бы на своей верхней полке.

Рисовать морально толстокожего человека, «не замечая» этой толстокожести! Для этого и сам писатель должен отличаться тем же свойством. Впрочем, только при наличии этого свойства и можно было написать рассказ, клевещущий на нашу жизнь, на советских людей, на советскую семью.

Нет на свете более чистой и здоровой семьи, чем советская семья. Сколько примеров верности, душевной красоты, глубокой дружбы показали советские люди в годы трудных испытаний! Наши писатели правдиво писали об этом в своих рассказах, повестях, стихах. Редактору «Нового мира» К. Симонову следует вспомнить свое же собственное стихотворение «Жди меня», воспевающее любовь и верность. <…>

Отбирая лучшие качества советского человека, раскрывая перед ним завтрашний его день, мы должны показать в то же время нашим людям, какими они не должны быть, бичевать пережитки вчерашнего дня. <…>

Что общего имеет с этими критериями клеветническое стремление А. Платонова изобразить как типическое, обычное явление «семью Иванова»?

А. Платонов давно известен читателю и с этой стороны - как литератор, уже выступавший с клеветническими произведениями о нашей действительности. Мы не забыли его кулацкий памфлет против колхозного строя под названием «Впрок», не забыли и других мрачных, придавленных картин нашей жизни, нарисованных этим писателем уже после той суровой критики, какую вы­звал «Впрок». Мы не вспомнили бы об этом, если бы А. Платонов не повторялся («Бедняцкая хроника» («Впрок», 1931) вызвала недовольство Сталина, о чем критик хорошо знал, а потому и напомнил о ней, чтобы больней ударить писателя. - А. Р. ).

Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели - коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова.

«Об одной антипатриотической группе театральных критиков» («Правда»,
28 января 1949). Без подписи.

<…> В театральной критике сложилась антипартийная группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала «Театр» и газеты «Советское искусство». Эти критики утратили свою ответственность перед народом: являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят движение вперед. И им чуждо чувство национальной советской гордости. <…>

Критик (Ю. Юзовский. - А. Р. ) гнусно хихикает над «мистической презумпцией обязательного успеха, раз за него борется советский герой. <…>

В статьях А. Гурвича другая форма маскировки, нежели у Ю. Юзовского. А. Гурвич делает злонамеренную попытку противопоставить советской драматургии классику, опорочить советскую драматургию, пользуясь авторитетом… Тургенева. <…>

Шипя и злобствуя, пытаясь создать некое литературное подполье, они
(Ю. Юзовский, А. Гурвич, Я. Варшавский, А. Борщаговский… - А. Р. ) охаивали все лучшее («Великая сила» Б. Ромашова, «Хлеб наш насущный» Н. Вирты, «Большая судьба» А. Сурова… - А. Р. ), что создавалось в советской драматургии. <…>

Не случайно безродные космополиты подвергают атакам искусство Художественного театра и Малого театра - нашей национальной гордости. <…> Первоочередная задача партийной критики - идейный разгром этой антипартийной группы театральных критиков. <…>

«До конца разоблачить космополитов-антипатриотов». Материалы Пленума Союза писателей («Правда», 26, 27 и 28 февраля 1949). (Сообщается о выступлениях К. Симонова (с докладом), Б. Ромашова, А. Первенцева, Н. Погодина, А. Сурова, В. Вишневского, Л. Шаповалова, С. Михалкова, П. Пустовойта, В. Пименова и других. - А. Р. )

Б. Ромашов : «<…> Эти выхолощенные, проникнутые угодничеством люди, с презрением относившиеся к советской литературе, имеют свою определенную генеалогию, свою метку и даже своего прародителя… Имя его: Мейерхольд. Космополиты молились на эту зловещую фигуру типичнейшего космополита и антисоветского деятеля. Именно он сознательно издевался над русскими классиками… Его глумление над произведениями наших великих классиков перешло по наследству к критикам-космополитам. <…>

Все эти Алперсы отравляли гнилыми взглядами нашу молодежь… Все эти Цимбалы, Янковские, Дрейдены, захлебываясь от восторга, млели перед каждой безделушкой европейского изготовления и со снобистским презрением относились к нашей советской драматургии. <…>».

С. Михалков : «<…> Имена критиков космополитов с негодованием произносит наш народ. Они применяли тысячи коварных методов, чтобы опорочить, оклеветать, уничтожить, унизить того или иного драматурга, кто свои творческие силы отдавал своей Родине, кто умел видеть в жизни самое главное, видеть то, чем живет и хочет жить наш народ. <…>».

Вс. Вишневский : «<…> Я четыре года редактировал журнал «Знамя» и позволил опубликовать статьи Борщаговского, Альтмана, Данина. Я жалею, что не распознал раньше этих антипатриотов. <…>»

«<…>Выступление на собрании оголтелого космополита Юзовского - клеветника на великое русское искусство, на самое передовое в мире искусство, было встречено возмущением писателей и критиков. Юзовский вел себя на собрании как отъявленный двурушник. <…>»

К. Симонов : «<…> Ядром группы критиков-антипатриотов были Гурвич и Борщаговский, Малюгин, Альтман, Бояджиев, Варшавский, Холодов.

Космополитизм в искусстве - это стремление подорвать национальные корни, национальную гордость, потому что людей с подрезанными корнями легче сдвинуть с места,продать в рабство американскому империализму. <…>

Партия пришла к нам на помощь своими постановлениями осенью 1946 года, помогла оздоровить нашу литературу, двинуть вперед нашу драматургию и театр.

Партия сейчас вновь помогает нам разобраться в насущных вопросах развития литературы и искусства, помогает нам расчистить дорогу от врагов советского искусства. <…>»

После публикации в «Правде» редакционной статьи «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» появились десятки газетных и журнальных статей, повторяющих основные положения этого «партийного документа». Было ясно, что антисемитская кампания инициирована на самом верху. Мы обращаемся к выступлению драматурга А. Софронова («За советский патриотизм в литературе и критике!» - «Знамя», 1949, № 2) , сыгравшего в этой и подобных кампаниях огромную роль.

<…>Буржуазный космополитизм питается враждебным отношением к героической жизни советского народа, к его творчеству, и неизбежно ведет к равнодушному эстетству и формализму. Космополитизм служит проводником реакционных, буржуазных влияний.

За последние годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых дрожжах космополитизма, декаданса и формализма, систематически подвергала охаиванию и дискредитации все то новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось в советской литературе и в советском театре.

Юзовский, Гурвич, Альтман, Борщаговский, Бояджиев, Малюгин, Варшавский, Холодов и некоторые другие пытались мешать развитию советской культуры, раболепствуя перед иностранщиной , отравляя здоровую атмосферу советского искусства ядом буржуазного космополитизма и эстетства.

Один из столпов этой группы - Гурвич - в последние годы избрал для себя позу мудрого немногослова. <…> В оценке произведений искусства он исходил не из требований народа и жизни, а из канонов буржуазной эстетики. За все время своего существования в критике Гурвич не соизволил найти ни одного положительного явления в советской литературе и в советской драматургии. <…>

Что же писал Гурвич? (О драматурге Н. Погодине. - А. Р. )

«Погодин любит нашу жизнь безвольной любовью, принимает ее такой, как она есть». «У Погодина нет людей будущего». «У Погодина сегодняшняя Россия - страна с душой, но без идеалов». <…>

Нетрудно заметить, что в этих высказываниях клевета на Погодина перерастает в клевету на нашу страну, на наш великий народ. Гурвич всячески старается принизить советскую драматургию. <…> «Ленивая и хворая драматургия из инстинкта самосохранения спешно сколачивает теоретические щиты, под прикрытием которых можно было бы одерживать легкие победы». «Ленивая и хворая »! Как поднялась у Гурвича рука написать эти бесчестные слова о драматургии 30-х годов, драматургии, которая помогала нашему народу и партии
в социалистическом строительстве! <…>

Не менее вредные позиции в театральной критике занимал и другой критик-космополит - Юзовский. <…> В статьях о современной советской драматургии Юзовский пропагандировал реакционную мыслишку о том, что идейно здорового, целеустремленного советского человека надо наделить гамлетовскими сомнениями, раздвоенностью, колебаниями. Критик вещал: «Тень Гамлета благодарно взирает на нас - людей, сокрушающих твердыни мрака во имя победы гуманистических идеалов, воплощением которых был Шекспир». Итак, по Юзовскому, советские люди борются во имя победы идеалов не Маркса-Ленина-Сталина, а… Шекспира. Что может быть пошлее, безграмотнее этих разглагольствований космополита! <…>

Вредной, антипатриотической была «критическая деятельность» И. Альтмана. Его критические выступления и теоретические рассуждения были проникнуты космополитизмом, закономерно переходившим в откровенный буржуазный национализм. <…> Раскроем далее книгу «Режиссер в советском театре»… изданную в 1940 году. Там напечатано следующее откровение Альтмана: «На самом деле, можем ли мы утверждать, что наша драматургия справилась со своей задачей?.. Берусь утверждать, что драматургия сейчас - один из наиболее отсталых участков нашей литературы».

Когда, в какое время произнесены эти слова? Это было сказано в тот год, когда появились «Человек с ружьем» Н. Погодина, «Правда» А. Корнейчука, «На берегу Невы» К. Тренева … Где же тут отставание драматургии?.. Однако Альтману нужно было во что бы то ни стало скомпрометировать советскую драматургию, пьесы, запечатлевшие образы величайших гениев нашей эпохи - Ленина и Сталина. <…>

Альтман также приложил свою руку и к тому, чтобы оболгать и изничтожить новую талантливую пьесу А. Сурова «Зеленая улица», в которой впервые выражен облик рабочего-интеллигента и поставлена тема стирания грани между физическим и умственным трудом <…> группа критиков, и в том числе Альтман, уже подняли злопыхательскую возню вокруг пьесы А. Сурова и Московского Художественного Академического Театра, решившегося ее поставить… Что это , как не антипатриотическая деятельность? (А. Суров был протеже
А. Софронова. Вскоре обнаружилось, что пьесы за него писал «негр» - один из «писателей-космополитов», лишенный средств к с уществованию. Изгнание
А. Сурова из «драматургов» не отразилось на судьбе его покровителя. - А. Р. ) <…>

Серьезные ошибки, антипатриотические выступления и в печати и во время обсуждения литературных произведений в секцях Союза писателей мы встречаем и у некоторых других критиков.

Ф. Левин взял под безоговорочную защиту ошибочную повесть Казакевича «Двое в степи». Он восхвалял злопыхательскую, пасквильную повесть Мельникова «Редакция»… Кого он считает «блестящими критиками»? Юзовского и Гурвича!.. Левин называет Ю. Олешу и Андрея Платонова художниками, наиболее богатыми в идейном отношении.

Как видно, мы имеем дело не со случайными ошибками критика Ф. Левина, а с системой взглядов, чуждых, враждебных ленинизму.

(Критику Данину автор статьи приписал «наглый поклеп на нашу действительность», А. Эрлих, оказывается, написал «злопыхательскую статью», поэт П. Антокольский на семинарах в Литературном институте до последнего времени насаждал в нашей поэзии «чуждые ей тенденции». - А. Р. ) <…>

Буржуазным космополитам не место в рядах советской литературы и критики. Мы должны очистить воздух, чтобы наша советская литература смогла добиться еще больших достижений во славу всего советского народа. <…>

М. Бубеннов. «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы» («Комсомольская правда», 27 февраля 1951 г.).

<…> Любая общественная и культурная деятельность, направленная на построение коммунизма, получает в нашей стране всяческое поощрение. Люди, занимающиеся такой деятельностью, старающиеся с помощью большевистской критики двинуть вперед общее дело, находятся у нас в большом почете. Им ничто не мешает выступить открыто, не прячась от общества за псевдонимы. Наоборот, наше общество хочет знать настоящие, подлинные имена таких людей и овевает их большой славой. Несмотря на все это, некоторые литераторы с поразительной настойчивостью, достойной лучшего применения, поддерживают старую, давно отжившую традицию. <…>

Молодой и способный русский писатель Ференчук вдруг, ни с того ни с сего, выбрал псевдоним Ференс. Зачем это? Чем фамилия Ференчук хуже псевдонима Ференс? Марийский поэт А. И. Бикмурзин взял псевдоним Анатолий Бик. А в чем же дело? Первая треть фамилии поэту нравится, а две остальные - нет? Удмуртский писатель И. Т. Дядюков решил стать Иваном Кудо. Почему же ему не нравится его настоящая фамилия? <…>

Белорусская поэтесса Ю. Каган выбрала псевдоним Эди Огнецвет. А какая необходимость заставила ее сделать это?.. Молодой поэт Лидес стал Лиходеевым, Файнберг - С. Северцевым, Н. Рамбах - Н. Гребневым. <…>

Нередко за псевдонимами прячутся люди, которые антиобщественно смотрят на литературное дело и не хотят, чтобы народ знал их подлинные имена. Не секрет, что псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе. <…>

Слово сказано. Автор статьи в «Комсомолке» никого не обманул: он хотел еще раз ударить по тем, кого называли «космополитами». Однако эта история имела неожиданный для погромщиков финал. Через неделю (6 марта) на страницах «Литературной газеты» на него откликнулся К. Симонов («Об одной заметке»). Цитируя слова М. Бубеннова - «Любители псевдонимов всегда пытаются подыскать оправдание своей странной склонности», Симонов заметил: «Непонятно, о каких оправданиях говорит здесь Бубеннов, ибо никто и ни в чем вовсе и не собирается перед ним оправдываться <...> Халтурность той или иной заметки определяется не тем, как она подписана - псевдонимом или фамилией, а тем, как она написана, и появляются халтурные статьи и заметки не в результате существования псевдонимов, а в результате нетребовательности редакций». Подписался автор так: Константин Симонов (Кирилл Михайлович Симонов).

Сторонники М. Бубеннова ощерились. Отклик К. Симонова можно было «покрыть» лишь более крупной картой. И она нашлась. 8 марта «Комсомолка» дала ответную реплику М. Шолохова «С опущенным забралом»:

Некоей загадочностью веет от полемического задора и критической прыти К. Симонова. Иначе чем же объяснить, что Симонов сознательно путает карты, утверждая, будто вопрос о псевдонимах - личное дело, а не общественное… С неоправданной резкостью обвиняя Бубеннова в бесцеремонности, крикливости, развязности и прочем, Симонов не видит всех этих качеств в своей заметке, а качества эти прут у него из каждой строки и достаточно дурно пахнут. <…>

В конце концов правильно сказано в статье Бубеннова и о том, что наличие свежеиспеченных обладателей псевдонимов порождает… безответственность. Окололитературные деляги и «жучки», легко меняющие в год по пять псевдонимов и <…> в случае неудачи меняющие профессию литератора на профессию скорняка или часовых дел мастера, наносят литературе огромный вред, развращая нашу здоровую молодежь, широким потоком вливающуюся в русло могучей советской литературы. <…>

Кого защищает Симонов? Что он защищает? Сразу и не поймешь… С порить надо честно и прямо, глядя противнику в глаза. Но Симонов косит глазами. Он опустил забрало и наглухо затянул на подбородке ремни. Потому и невнятна его речь, потому и не найдет она сочувственного отклика среди читателей. <…>

Шолохов ошибся: читатель, выступивший против раскрытия псевдонимов (которые и так кому надо раскрыть труда не составляло), нашелся, это был сам инициатор кампании против «космополитов». Михаил Александрович с комсомольцами сели в лужу: под псевдонимом укрывался их собственный бог, главное лицо СССР. Выступая в узком кругу, Сталин выразил недовольство инициативой молодежной газеты. Симонов об этой позиции «вождя и учителя» знал, поэтому очередная реплика редактора «Литературной газеты» «Еще об одной заметке» (10 марта) была краткой и решительной. Назвав отклик М. Шолохова «неверным по существу и оскорбительным по форме», К. Симонов закончил так: «Я<…> не намерен больше ни слова писать на эту тему, даже если «Комсомольская правда» вновь пожелает предоставить свои страницы для недостойных нападок по моему адресу». Полемика разом прекратилась. Это была тактическая победа «умеренных». Но знали бы они о стратегических планах «отца народов»!

13 января 1953 года в «Правде» появилось зловещее сообщение об аресте группы врачей-вредителей, видных московских профессоров, в основном еврейской национальности. Через месяц, 13 февраля, та же газета публикует статью все того же Бубеннова «О романе В. Гросс­мана „За правое дело”» . Она начинается пафосными словами о сталинградском подвиге, который стал «триумфом полководческого гения Сталина», и о том, что в романе есть удачные сцены. Затем следовало:

<…> Но эти удачи не могут заслонить одной большой неудачи, постигшей В. Гроссмана. Ему не удалось создать ни одного крупного, яркого типичного образа героя Сталинградской битвы, героя в серой шинели, с оружием в руках. <…>

В. Гроссман мог и должен был показать высокие духовные качества и типические положительные черты героев Сталинграда… Образы советских людей в романе «За правое дело» обеднены, принижены, обесцвечены. Автор стремился доказать, что бессмертные подвиги совершают обыкновенные люди. И эта мысль правильна, но под видом обыкновенных он на первый план вытащил в своем романе галерею мелких, незначительных людей. <…>

Сталинград защищали под водительством великого Сталина герои нескольких Советских армий, вся наша страна, весь советский народ. В истории Сталинградской битвы записаны тысячи светлых имен коммунистов… В. Гроссман в своем романе не создал ни одного яркого, живого образа коммуниста, героя Сталинградской эпопеи. <…>

В то время, когда коммунистическая партия, товарищ Сталин призывают к изучению объективных законов развития общества, В. Гроссман устами своих героев проповедует реакционные идеалистические взгляды. <…> В. Гроссман, естественно, не смог уделить серьезного внимания таким героям, которых должен был показать на первом плане … Прежде всего это солдат Вавилов. Отлично понимая, что именно он, рядовой, могучий русский человек, с богатой и красивой душой, беспредельно любящий родину, должен быть одним из главных героев романа о Великой Отечественной войне, понимая, что именно он наиболее типичен для советской эпохи, В. Гроссман посвятил ему первую главу своего произведения. <…> О Вавилове, самом ярком, самом интересном герое, В. Гроссман после этого вспомнил только под конец романа, да и то только затем, чтобы показать его гибель в бою. <…>

«За правое дело» - плохое начало эпопеи о Великой Отечественной войне. Жаль, что некоторые писатели и критики не разобрались в пороках романа. Под знаком безудержного восхваления произведения прошло обсуждение в секции прозы Союза советских писателей. <…> Раздавались голоса: «Роман «За правое дело» - это советская «Война и мир». Энциклопедия советской жизни». Стоило одному писателю высказать несколько критических замечаний, как на него обрушились некоторые участники обсуждения. <…>

Так в оценке романа В. Гроссмана «За правое дело» проявилась идейная слепота, беспринципность и связанность некоторых литераторов приятельскими отношениями. Нетрудно увидеть, какой ущерб наносит все это советской литературе. <…>

Ал. Дымшиц. «Правда жизни и краски художника» («Ленинградская правда», 18 декабря 1956 г.).

По роману «Не хлебом единым» (В. Дудинцева. - А. Р. ) выходит, что во всех фигурирующих в нем звеньях государственного аппарата сидят процветающие карьеристы, что это они руководят главками, заправляют наукой, верховодят в суде. Целая цепочка мерзавцев и карьеристов образуется перед нашим мысленным взором. Даже эпизодические лица из среды ответственных работников, и те оказываются в романе, как правило, негодяями . Вот, например, директор института, некто в генеральском звании, - он поначалу предстоит каким-то исключением из этого правила, но вскоре автор «исправляется» и рисует его как труса и шкурника . Надо ли доказывать, насколько неправильна такая авторская тенденция? <…>

Бюрократизм и бюрократы кровно ненавистны нашему народу. Партия ведет с бюрократами жестокую и непримиримую борьбу. Но преувеличивать опасность бюрократизма, раздувать ее, разумеется, ни к чему. Это сразу же вносит существенный «перекос» в картину жизни, представляемую в романе. Бюрократы показаны в нем, как сила наступательная и, больше того, непоколебленная. Мерзавцы , клеветавшие на Лопаткина, отдавшие его на суд и расправу, остаются безнаказанными. Серьезных общественных выводов из «дела Лопаткина» никто не делает. И все это происходит, на наш взгляд, потому, что В. Дудинцев не показал в романе главной и направляющей силы нашего общества - Коммунистической партии. <…> Лопаткин, другой изобретатель - Бусько и подобные им люди творческого дерзания бьются с чиновниками и консерваторами без всякой помощи и поддержки партийных организаций. Им и в голову не приходит опереться на эту поддержку. И вот погибает дошедший до безумия профессор Бусько, опускается и становится жалким обывателем Араховский, а Лопаткину удается преодолеть все беды только благодаря счастливому стечению обстоятельств. <…> Мир положительных героев В. Дудинцева - странный мир. Он населен людьми с надтреснутыми душами, с потревоженной и не совсем здоровой психикой. <…> В мире положительных персонажей В. Дудинцева господствует какая-то нездоровая, не свойственная людям советской среды атмосфера. В отношениях Лопаткина с женщинами все время чувствуется отсутствие душевного здоровья. Тема любви трактуется им, главным образом, как тема сострадания, как тема духовного взаимопритяжения униженных и оскорбленных. Изобретатели Лопаткин и Бусько, втянутые обстоятельствами в общественную борьбу, поступают меньше всего как борцы, а ведут себя как одержимые. Странности Бусько, да отчасти и Лопаткина, нарочито подчеркиваются автором. <…>

Нельзя согласиться с критиком Б. Платоновым, считающим, что эти персонажи созданы по горьковской формуле: «Безумству храбрых поем мы славу!» Как известно, с этими словами шли в бой, на смерть и победу борцы за революцию. Немного общего с ними у Лопаткина, а уж тем более у Бусько.

Всякая неудача писателя, в данном случае неудача большой писательской работы, - явление огорчительное. Но скрывать неудачу не следует. Как это ни горько, ее надо признать. В связи с романом В. Дудинцева о ней надо говорить еще и потому, что она носит поучительный характер. В. Дудинцев хотел написать социально-критическое произведение. Разумеется, критика нужна. Нельзя скрывать недостатки в нашей жизни. Надо выводить их на позорище , чтобы улучшать жизнь народа. Но критика в произведениях литературы не должна перерастать в умаление достижения нашего общества и строя. За критикой наших недостатков всегда должна чувствоваться твердая вера в силы партии, патриотическая гордость успехами нашей отчизны. Только с таких позиций может быть дана плодотворная критика всего того, что мешает дальнейшему развитию и росту нашего общества. <…> Тот, кто хочет познать картину современной советской жизни по роману «Не хлебом единым», получит ложное понятие и выводы о нашем обществе и наших людях.

Провокационная вылазка международной реакции («Литературная газета»,
25 октября 1958 г.)

Шведская академия словесности и языкознания присудила Нобелевскую премию по литературе за 1958 год поэту-декаденту Б. Пастернаку за его, как говорится в постановлении, «значительный вклад как в современную лирику, так и в область великих традиций русских прозаиков». Это сенсационное, пропитанное ложью и лицемерием решение встречено восторженным ревом реакционной буржуазной прессы. <…>

Присуждение награды за художественно убогое, злобное, исполненное ненависти к социализму произведение - это враждебный политический акт, направленный против Советского государства. Не «изысканная», заумная лирика Б. Пастернака, не глубоко чуждые этому писателю действительно великие традиции русских прозаиков вдохновляли инициаторов этого акта. Буржуазные «знатоки» и «ценители» литературы выступили в данном случае как орудие международной реакции. Их решение направлено на разжигание «холодной войны» против СССР, против советского строя, против идей всепобеждающего социализма. <…>

Мы не можем быть равнодушны к тому, что просходит вокруг романа
Б. Пастернака на Западе. Мы не можем быть безразличны к произведению, содержащему клевету на самое дорогое сердцу каждого советского человека - нашу революцию, завоеванную кровью лучших сынов и дочерей народа. Внутренний эмигрант Живаго, малодушный и подленький по своей обывательской натуре, чужд советским людям, как чужд им злобствующий литературный сноб Пастернак. Он их противник, он союзник тех, кто ненавидит нашу страну, наш строй. И «овация», устроенная ему на Западе, - явное подтверждение этому. «Нобелевская премия против коммунизма» - гласит жирная подпись под портретом Пастернака в венской газете «Нейе курир». Яснее не скажешь!

Провокационная возня с романом Пастернака, цель которой опорочить завоевания Октябрьской социалистической революции, вызовет возмущение каждого советского человека. Наши люди привыкли с уважением относиться
к высокому званию советского писателя, привыкли видеть в его лице борца
за передовые идеалы эпохи, за интересы народа, видеть его участником самых ожесточенных идеологических схваток нашего времени на стороне сил мира и социализма. <…>

Б. Пастернак получил ныне «мировую известность» в среде тех, кто пользуется любой возможностью, чтобы оболгать Советский Союз, его общественный и государственный строй. <…> Пастернак сделал выбор. Он выбрал путь позора и бесчестия. <…>

Невысокая честь выпала Пастернаку. Он награжден за то, что добровольно согласился исполнить роль наживки на ржавом крючке антисоветской пропаганды. Долго в этой позиции удержаться трудно. Наживку заменят, как только она протухнет. История свидетельствует, что подобное происходит очень быстро. Бесславный конец ждет и воскресшего Иуду, доктора Живаго и его автора, уделом которого будет народное презрение.

И в заключение - еще один образчик «коллективного творчества». «Открытое письмо односельчан писателю Ф. Абрамову» называлось «К чему зовешь нас, земляк?» . Написали его, как водилось, послушные журналисты, а напечатала 11 июня 1963 года газета «Правда Севера» и затем «Известия» (2 июля 1963) .

Уважаемый Федор Александрович!

В первом номере журнала «Нева» за этот год напечатан Ваш очерк «Вокруг да около»… мы не можем не написать Вам, не сказать своего мнения о Вашем очерке. Считаем, что мы, Ваши земляки, не вправе молчать. Вы бывали
в родной деревне в военные и послевоенные годы, несколько раз приезжали
и в последнее время. И материал для первых своих произведений - «Братья
и сестры», «Безотцовщина » и другие - Вы брали из жизни нашего колхоза. Последний раз были Вы в своей деревне меньше года назад. После этой поездки и появился очерк. Не скроем, что некоторые колхозники узнали себя в Ваших героях.

Прямо скажем: не понравилось Ваше последнее произведение. И было бы полбеды, если бы указали адрес колхоза, подлинные имена героев - это право писателя. Тогда речь шла бы об одном колхозе. А раз Вы написали «безадресный» очерк, значит, он претендует на какое-то обобщение, на показ типичных явлений колхозной действительности. Выходит, то, что Вами якобы увидено, в какой-то мере характерно для северной колхозной деревни вообще.

Полноте, Федор Александрович! Видите ли Вы теперешнюю деревню в ее развитии, в трудностях роста и подъема?

Вы выбрали удачное построение своего очерка: ведете героя - председателя колхоза - по деревне, по домам колхозников. Это давало Вам возможность широко и всесторонне показать село, увидеть хорошее и плохое. <…> А что получилось у Вас? Как Вы показываете родную деревню и земляков читателю? <…>

Вот вторая глава - «Помочь бы надо, а чем помочь?». Пишете Вы о старушке Авдотье Моисеевне. Она представлена нищей, собирающей милостыню… Д а ведь колхозники забыли уже, когда по деревне ходили с коробкой на руке. Уверены, что Вы не увидите такой картины нигде. А о доме старушки читаем: «Ветхая избушка. Околенки кривые, заплаканные, возле избушки полоска белого житца с вороньим пугалом - ни дать ни взять живая иллюстрация из дореволюционного журнала. <…>

Вы, Федор Александрович, собрали и привели в очерке недостатки, теневые стороны, которые наблюдали в течение нескольких лет. Но почему только их Вы замечали? Все плохо, везде застой - к такому выводу приводите читателя. А что нужно сделать, какие пути выхода из такого положения - не указываете. Не видит этого и главный герой очерка Ананий Егорович. И писатель благословляет председателя в чайную, где он и напивается. Лишь в пьяном виде руководителя осеняет мысль - выдавать колхозникам на заготовке кормов в виде дополнительной оплаты тридцать процентов сена и силоса. Вот в этих тридцати процентах писатель и видит выход, путь к подъему общественного сознания, трудовой активности колхозников. Правильно одно: надо создавать матеральную заинтересованность людям. <…>

Дорогой земляк! Если Вы заметили, у нас и так большая активность на сеноуборке и силосовании. А 30 процентов, которые мы применили однажды поздней осенью, чтобы спасти как-то корма из-за непрерывных дождей, была временная, вынужденная мера. Советуем Вам глубже самому вникнуть в экономику, а не делать выводы из слов отсталых людей, стяжателей. Вас ведь, собственно, это и подвело.

Не туда нас зовете, земляк. Путь к дальнейшему подъему колхоза, материального благосостояния тружеников нам ясен: механизация трудоемких работ, распространение опыта передовиков… С оветуем Вам побывать в передовых хозяйствах, изучить их хорошо и написать такое произведение, которое бы помогало нам, воодушевляло. А «вокруг да около» не советуем ходить…

Если хотите приехать к нам еще - пожалуйста. Но мы заранее говорим: расскажите нам, каким путем думаете устранять свои ошибки и чем порадуете нас. Ведь от такого произведения, как очерк «Вокруг да около», горько и обидно за Вас, Федор Александрович!

Н. Минин - бригадир строительной бригады, В. Семьин - кузнец, Н. Фролов - овощевод, И. Абрамов - бригадир второй бригады… всего 21 подпись

Очерковая повесть Ф. Абрамова была осуждена ЦК партии. Последовали санкции против журнала и его автора. Был снят с работы главный редактор. Крамольного автора отлучили от печати более чем на четыре года. Во второй половине сороковых студент и аспирант
Ф. Абрамов был среди «проработчиков». Позже он - критик, публицист, прозаик - оказался уже «прорабатываемым», и тут - ни убавить, ни прибавить...

Мы привели лишь малую часть выступлений печати, продолживших традиции ждановщины. А были еще погромные статьи против альманаха «Литературная Москва» (1956,
в частности, статья Е. Серебровской), наветы В. Ермилова в «Известиях» (1963) на мемуары И. Эренбурга, кампания, связанная с арестом (1966) писателей А. Синявского и Ю. Даниэля, письмо-донос одиннадцати писателей в «Огоньке» на «Новый мир» А. Твардовского, обвинения А. Солженицына в предательстве перед его высылкой из страны … Но об этом уже достаточно сказано во многих книгах и статьях после 1985 года.

1 Корней Чуковский. Дневник 1930 - 1969. М., 1996, с. 352.

2 Эдуард Бабаев. Вспоминания. М., 2000, с. 121.

3 Ефим Эткинд. Здесь и там. СПб., 2004, с. 118.

4 К. М. Азадовский и Б. Ф. Егоров в работе «Космополиты» (НЛО. 1999, № 36) указывают, что непосредственными авторами-исполнителями были Д. Заславский и А. Фадеев. Работа петербургских ученых подробно и точно раскрывает антисемитскую составляющую партийной политики 1948 - 1953 гг. Авторы пишут в основном о разгроме филологической науки, но приводимый материал дает основание для более широких выводов.

5 С м., например, статью Ю. Г. Оксмана «Доносчики и предатели в науке о литературе» (Русская литература, 2005, № 4). В статье упомянуты следующие персонажи: В. Ермилов,
Н. Лесючевский, Р. Самарин, А. Софронов, Я. Эльсберг; указаны также некоторые жертвы доносов и работники ЦК партии, покрывавшие доносчиков.

6 Даниил Гранин. Тайный знак Петербурга. СПб., 2001, с. 31.

7Э ти строки воспоминаний были выброшены из посвященного писателю сборника
(М., 1975). Мы цитируем их по верстке эссе Алигер.

8 Цит. по: Новый мир, 1997, № 6, с. 77.

Подготовка текста и комментарий Александра Рубашкина

Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе Щербаков Алексей Юрьевич

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) О журналах «Звезда» и «Ленинград» 14 августа 1946 г.

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б)

О журналах «Звезда» и «Ленинград»

ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно.

В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений.

Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5 – 6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.

Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие не свойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада.

Стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни (стихи Садофьева и Комиссаровой в № 1 за 1946 г. и т. д.). Помещая эти произведения, редакция усугубила свои ошибки и еще более принизила идейный уровень журнала.

Допустив проникновение в журнал чуждых в идейном отношении произведений, редакция понизила также требовательность к художественным качествам печатаемого литературного материала. Журнал стал заполняться малохудожественными пьесами и рассказами («Дорога времени» Ягдфельдта, «Лебединое озеро» Штейна и т. д.).

Такая неразборчивость в отборе материалов для печатания привела к снижению художественного уровня журнала. ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал «Ленинград», который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворении Ахматовой. Как и редакция «Звезды», редакция журнала «Ленинград» допустила крупные ошибки, опубликовав ряд произведений, проникнутых духом низкопоклонства по отношению ко всему иностранному. Журнал напечатал ряд ошибочных произведений («Случай над Берлином» Варшавского и Реста, «На заставе» Слонимского). В стихах Хазина «Возвращение Онегина» под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. В журнале «Ленинград» помещаются преимущественно бессодержательные низкопробные литературные материалы.

Как могло случиться, что журналы «Звезда» и «Ленинград», издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности? В чем смысл ошибок редакций «Звезды» и «Ленинграда»? Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы тт. Саянов и Лихарев забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей, и в особенности молодежи, и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, – его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности. Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия.

Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства» чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах.

Недостаток идейности у руководящих работников «Звезды» и «Ленинграда» привел также к тому, что эти работники поставили в основу своих отношений с литераторами не интересы правильного воспитания советских людей и политического направления деятельности литераторов, а интересы личные, приятельские. Из-за нежелания портить приятельских отношений притуплялась критика.

Из-за боязни обидеть приятелей пропускались в печать явно негодные произведения. Такого рода либерализм, при котором интересы народа и государства, интересы правильного воспитания нашей молодежи приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика, приводит к тому, что писатели перестают совершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед народом, перед государством, перед партией, перестают двигаться вперед.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что редакции журналов «Звезда» и «Ленинград» не справились с возложенным делом и допустили серьезные политические ошибки в руководстве журналами.

ЦК устанавливает, что Правление Союза советских писателей и, в частности, его председатель т. Тихонов не приняли никаких мер к улучшению журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов.

Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах. Более того, зная отношение партии к Зощенко и его «творчеству», Ленинградский горком (тт. Капустин и Широков), не имея на то права, утвердил решением горкома от 28.1. с. г. новый состав редколлегии журнала «Звезда», в который был введен и Зощенко. Тем самым Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку. «Ленинградская правда» допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с. г.

Управление пропаганды ЦК ВКП(б) не обеспечило надлежащего контроля за работой ленинградских журналов.

ЦК ВКП(б) постановляет:

1. Обязать редакцию журнала «Звезда», Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных.

2. Ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий, прекратить издание журнала «Ленинград», сосредоточив литературные силы Ленинграда вокруг журнала «Звезда».

3. В целях наведения надлежащего порядка в работе редакции журнала «Звезда» и серьезного улучшения содержания журнала, иметь в журнале главного редактора и при нем редколлегию. Установить, что главный редактор журнала несет полную ответственность за идейно-политическое направление журнала и качество публикуемых в нем произведений.

4. Утвердить главным редактором журнала «Звезда» тов. Еголина А.М. с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б).

5. Поручить Секретариату ЦК рассмотреть и утвердить состав редакторов отделов и редколлегии.

6. Отменить решение Ленинградского горкома от 26 июня с. г. о редколлегии журнала «Звезда» как политически ошибочное. Объявить выговор второму секретарю горкома тов. Капустину Я.Ф. за принятие этого решения.

7. Снять с работы секретаря по пропаганде и заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома тов. Широкова И.М., отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б).

8. Возложить партруководство журналом «Звезда» на Ленинградский обком. Обязать Ленинградский обком и лично первого секретаря Ленинградского обкома и горкома тов. Попкова принять все необходимые меры по улучшению журнала и по усилению идейно-политической работы среди писателей Ленинграда.

9. За плохое руководство журналом «Ленинград» объявить выговор тов. Лихареву Б.М.

10. Отмечая, что журнал «Звезда» выходит в свет со значительными опозданиями, оформляется крайне небрежно (обложка имеет неприглядный вид, не указывается месяц выхода очередного номера), обязать редакцию «Звезды» обеспечить своевременный выход журнала и улучшить его внешний вид.

11. Возложить на Управление пропаганды ЦК (т. Александрова) контроль за выполнением настоящего постановления.

12. Заслушать на Оргбюро ЦК через 3 месяца отчет главного редактора «Звезды» о выполнении постановления ЦК.

13. Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б).

Из книги Анна Ахматова автора Коваленко Светлана Алексеевна

Из книги Прощание славянки автора Новодворская Валерия

Из книги Жизнь Льва Шестова том 1 [По переписке и воспоминаниям современиков] автора Шестов Лев Исаакович

Глава V Статьи в журналах (о Достоевском3 о Бердяеве и др., 1906, 1907) - «Начала и концы» (1909).- Статьи Иванова- Разумника и др. о творчестве Шестова.- «Башня» Вячеслава Иванова.- Посещение Толстого в Ясной Поляне (март 1910).Лето 1905 г. Шестов провел в Швейцарии. На обратном пути

Из книги Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 автора Катаева Тамара

Постановление Отношения Ахматовой с властью и всеми ее ветвями так значительны, отчетливы, во всех подробностях вымерены, как будто она состоит на службе и по этому служебному положению вступает с начальством, сослуживцами и смежниками в бесконечные,

Из книги Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв. автора Лихачев Дмитрий Сергеевич

Постановление правительства о ГЦБИЛ Сразу после окончания войны произошли изменения в деятельности Библиотеки. Обучение иностранным языкам перестало быть делом ГЦБИЛ, так как появилось множество специальных учебных заведений и курсов иностранных языков. Основное

Из книги Фатьянов автора Дашкевич Татьяна

Постановление ЦК КПСС 1946 года 1. Как это все случилось… Слова «Постановление ЦК» звучали, как приговор ревтройки, после которого не подают апелляций о пересмотре сути дела.3 сентября 1946 года большинство центральных газет опубликовало три постановления ЦК: по литературе,

Из книги Тамерлан автора История Автор неизвестен --

2. Еще одно «Постановление» 1946 года В том же 1946 году, ближе к зиме, в ленинградской гостинице «Европейской» горячо шла карточная игра. В номере скучала, дыша на ладан, одна лишь пишущая машинка. Иван Дзержинский вышел из игры, подсел к машинке, и, скучая по роялю, «сыграл

Из книги Мой ледокол, или наука выживать автора Токарский Леонид

Постановление для расширения моего могущества Двенадцать принципов, от которых я никогда не уклонялся, возвели меня на трон, а опыт доказал мне, что правитель, пренебрегающий ими, не может извлечь никакой выгоды и; своего величия.1) Действия и слова лица повелевающего

Из книги Зощенко автора Рубен Бернгард Савельевич

Часть первая Мастерство выживания 1945–1968 Ленинград - Гремиха - Ленинград Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе. Джон Донн (1572–1631), английский поэт, настоятель собора св. Павла в Лондоне

Из книги Дневник автора Островская Софья Казимировна

1. ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК ВКП(б) Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», датированное 14 августа 1946 года, в писательских кругах сразу нарекли «постановлением по Зощенко и Ахматовой».В этом разгромном документе магически-всевластного ЦК единственной в

Из книги Незримая паутина автора Прянишников Борис Витальевич

1946 год Ленинград Comfort me with stars, not apples. T. Inglis Moore (Australia) Ночь на 2 янв[аря] 1946 Новый год встречают у меня Ахматова и Левушка Гумилев. Уходят рано. Эдуард говорит о нем: «Double couronne de l’Egypte». Я думаю о стихах, которые я читала всегда под Новый год. Март

Из книги Океан. Выпуск тринадцатый автора Баранов Юрий Александрович

Статьи в газетах и журналах Александрович А. Эмиграция и Внутренняя линия//За Россию. № 64. Январь 1938 г. София.Амфитеатров А. О Тресте// Возрождение. № 3962,3969, 3972. Апрель 1936 г. Париж.Амфитеатров А. Взрыв на Мойке. К биографии Ю. Петерса// Возрождение. 27 мая 1936 г.

Из книги Дорога в прошедшем времени автора Бакатин Вадим Викторович

ПОСТАНОВЛЕНИЕ №… До школы Винце бежал вприпрыжку, но поднимался по лестнице, шагал по коридору и вошел в класс солидно, как и должно делать это много повидавшему и испытавшему человеку. Семиклассники были осведомлены и о его исчезновении, и о возвращении, поэтому с

Из книги Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание автора Козловская Галина Лонгиновна

Приложение 3 Постановление Госсовета (ГС-8 от 22.10.91) 1. Считать необходимым упразднить Комитет государственной безопасности СССР, Комитеты государственной безопасности республик и подчиненные им органы считать находящимися исключительно в юрисдикции суверенных

Из книги Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания автора Аринштейн Леонид Матвеевич

Победа. Ждановское постановление Он наступил наконец, День Победы. Мы услышали рано утром из репродуктора соседей голос с благословенной вестью. Наобнимавшись, мы выбежали на улицу. Незнакомые люди обнимались, целовались, плакали и смеялись. Казалось, никого

Из книги автора

В зарубежных журналах Хармон опубликовал мой доклад о Свифте в виде статьи в своем университетском журнале и даже прислал договор, по которому мне причитался гонорар в размере пяти ирландских фунтов и скольких-то шиллингов (вероятно, тоже ирландских). Ни фунтов, ни

Вам могут быть интересны следующие материалы

Счетчики газа

Система отопления

Водоснабжение

Система вентиляции

Радиаторы

Водопровод

© 2024 Про уют в доме. Счетчики газа. Система отопления. Водоснабжение. Система вентиляции